Читать интересную книгу Северный ветер - Виктор Потанин

— Во дает, а?!

— Эй, кто там? Отворяйте двери. Пусть все видят...

— Парня бы ей, нецелованного!

— Этакая изведет...

— Наташ, а на сцене ты хуже пляшешь, — сказала Лия, втайне завидуя Наташкиной красоте.

У Наташки чистое, тонкое лицо, цыганские отчаянные глаза.

— Девочки, так я только для вас...

— Добрый день будет! — сказала Груня, улыбаясь. — С утра весело...

«Хорошо! — думала Лия. — Хорошо, что есть эти женщины! И вдруг случись что у кого, все прибегут. Помогут». А на днях у Наташки радость была: муж с юга приехал. Фруктов привез. Наташка обежала всех, собрала, кинулась угощать яблоками, персиками.

— Да ты бы варенье сварила, непутеха! Что ты нас кормишь? — журила добродушно Груня.

— А-а, — отмахивалась Наташка, — варенье в магазине есть.

Спускаясь со второго этажа, Лия неожиданно столкнулась с Мишкой. Мишка вылетел из своей раздевалки с песней: — «Ты жива еще, моя старушка, — и, театрально обняв Лию, сказал: — Жив и я, привет тебе, привет!..».

— У-у, дурной! Чуть не сшиб, — сказала Лия, теряя голос и кротко опуская глаза.

— Как живешь, Рыжая? — У Мишки все были рыжие. — Дай я тебя поцелую?

— Ну вот еще! — запоздало возмутилась Лия, растирая щеку. — Хоть бы побрился...

— Это я хочу сохранить свою первобытность.

— А кому это надо?

— Мне. Ну, пока, Рыжая!

И пошел, догоняя женщин, высокий, сутулый, с отчаянной веселинкой в глазах.

— А ну, рыжие! Которая из вас полюбит меня? С ног до головы осыплю золотыми стружками.

Полез обниматься.

— Сгинь! — отмахнулась тетка Лена.

— Иди-и сюда, моя хорошая! — позвала Наташка. — Я те врежу!

— Мишка, оженю я тебя, шелопута! Ой, намыкаешься! — пообещала Груня.

— Ожени, теть Грунь! — взмолился Мишка. — Ввек не забуду. Сам-то я никак не осмелюсь. Ожени, а?

Лия шла сзади. Прислушивалась и томилась сердцем, с ужасом думая о том, что Мишка и впрямь возьмет да и женится. Что тогда с ней будет? «Вот дуреха! — укорила себя Лия. — Да неужели на нем свет белый клином сошелся?»

И она представила, как станет жить дальше с матерью, ругаться каждый день, и совсем уже тогда нечего ждать и не о ком думать, мечтать, и не во что верить.

А он, паразит, идет себе, похохатывает. И не знает, что Лия уже устала думать о нем. Ой, Мишка, Мишка!

Она вспомнила, как недавно шла с семинара профгрупоргов мимо пивного бара и две женщины честили принародно своих мужей: «И пьяницы-то, и забулдыги, и лодыри...»

А старенькая, седая женщина, из прохожих, подошла да и говорит:

— Бросьте вы, бабы, мужика русского позорить! Приведись завтра беда — воевать пойдут. Вы же и заголосите...

Очередь за пивом утихла, а она прошла, пронесла мимо пьяных и спорящих свое незабытое горе.

— Миша! — насмелившись, позвала Лия. — Миша!

Мишка хохотал. Не слышал. Она вдруг догнала его, тихонько дернула за рукав:

— Подожди, Миша... Слушай, что скажу...

— Что? — Мишка тревожно смотрит на нее, хотя губы еще смеются и постепенно гаснут.

— Я, может, замуж выхожу — вот что. У него мотоцикл есть, вчера весь день катались... — говорит она и краснеет, понимая, что говорит что-то несуразное, странное... Сердце падает, ноги не слушаются, и ей хочется сейчас одного — убежать.

— Ты, Рыжая, не дури! Идем поговорим, — сказал он.

Мишка увел ее за плотницкую. Посадил на кружала.

А женщины прошли дальше, на печь мартеновскую. Сделали вид, что ничего не заметили.

— Дела-а... Значит, замуж выходишь? Кто он? — спросил Мишка, закуривая.

— Он высокий. Очень добрый и ласковый. А глаза у него серые и веселые... Он сказал, что я красивая... — еле выговорила Лия, облизывая пересохшие губы.

— И только-то? — Мишка захохотал и тотчас посерьезнел. — Я те покажу — красивая!.. И чтоб у меня никаких красавчиков! Ясно?.. Ой, Рыжая, уморила! — схватился за живот.

— А ты не смейся! — обиделась Лия. — Тридцать лет уж — а все хаханьки...

— Ладно, Рыжая, не сердись. Дай я тебя поцелую?

Мишка обхватил Лию. И она увидела перед своими глазами его серые, косящие.

— Мишка, Мишка, ошалел! Люди ведь!

— Вам, бесстыжие, ночей мало! — закричал машинист тепловоза.

— Кыш! — сказал Мишка. — Спрячься! — И лицо его было доброе, удивленное. Встал: — Ну, дела-а, Рыжая! Ать, два пошли на печь! После работы подождешь. Пойдем вместе...

Когда женщины пришли в мартеновский цех на седьмую печь, поддоны со сводовым кирпичом уже стояли у пультуправления. И мастер, по прозвищу «Конкретно», ждал их. Был он молод и работал всего месяц.

— Товарищи женщины! — сказал он. — Конкретно: кирпич выгружать вот на это пустое место, вручную. После, как появится возможность, будет поставлен транспортер для подачи этого кирпича сразу на свод. Думаю, товарищ Шишкина понимает задание? — посмотрел он на Лию и убежал.

— Шишкиной указания понятны, — засмеялась Лия. — Ну, что, девочки, начнем?

Начали выгружать.

Лия брала сразу три кирпича и чувствовала, как наливались силой руки, несла их у живота на вытянутых руках, через рабочую площадку, лавируя между поддонами, кружалами, штабелями, несла под кессон соседней печи. Наклонялась, выпускала кирпичи. Шла обратно. Туда-сюда, молча, друг за другом.

То и дело сигналил крановщик. А печь, пышущую жаром, только еще ломали, и пыльный воздух, пробитый тонкими лучами света из фонарных окон, дрожал, колебался над сводом, на котором копошились каменщики и монтажники.

От жары и копоти стало невмоготу дышать. Сняли суконные куртки. Надели брезентовые фартуки. Потом кто-то сказал, что внизу, под рабочей площадкой, газировка. Побежали вниз. Газировка ломила холодом зубы. Хотелось уже есть, а до обеда добрых часа три. Снова таскали кирпичи.

Лия мельком видела Мишку. Плотники по двое переносили к печи откуда-то лесины: готовились делать опалубку.

— А не пора ли устроить перекур? — сказала Наташка. — Что-то у нашей Лии виски взмокли.

Наташка сняла рукавицы и устроилась отдыхать на штабель кирпича.

— Я сбегаю в контору, — засуетилась Лия.

— Садись давай! Отдохни, — сказала Груня. — Успеешь и в контору.

— Ты лучше расскажи, как с Мишкой-то? — потянула за фартук Наташка. — А вот он! Иди сюда, моя хорошая!..

А Мишка подлетел, заорал:

— Теть Грунь, дай я тебя поцелую?

— Тю, баламут, никак выпил? Сгинь! — досадливо замахала на него руками Груня. — Топай, топай отсель!

Мишка облапил Лию, чмокнул в щеку и побежал, длинный, нескладный.

— Вот кому-то золотко привалит! — покачивала головой тетка Лена.

— А че, он ниче, — сказала Наташка, провожая его взглядом и особо посматривая на Лию.

— Девочки, я все же схожу в контору, — пряча смущение, сказала Лия, — путевку тете Лене надо выбить да и деньги профсоюзные сдать.

— Иди, Лиюшка. А мы повыгружаем, — сказала Груня.

— Бабы, за мной! — поднялась Наташка.

— Стойте, женщины, стойте! — бежал мастер. — Конкретное предложение: сейчас вам транспортер поставят.

А Лия шла по цеху. Ей хотелось сделать женщинам приятное: достать тете Лене путевку на курорт, а Тоне на большой холодильник талон. И хорошо бы договориться на выходной о поездке на цеховом автобусе к озеру с ночевой. А поедет ли Мишка? «Поедет», — почему-то решила Лия. Она шла по цеху и улыбалась.

А вечером она, счастливая, кружила с Мишкой по. городу.

Целовались и рвали цветы. Под утро разбудили Груню. Мишка, покачиваясь от вина или от счастья, уронил к ногам Груня охапку цветов и тихо сказал:

— Теть Грунь, это от всех клумб города... — и добавил: — Теть Грунь, дай я тебя поцелую вот за эту Рыжую!

 

1968 г.

Иван Уханов

МАМА, НЕ УМИРАЙ...

Автобус тащился по бесконечной хляби. То и дело его заносило, он становился поперек дороги и походил на раненого зверя, что огрызается от погони.

— Угораздило же меня в такую грязюку... — Сидящий рядом с Дымовым мужчина, стряхивая с фуражки воду, чертыхнулся. Автобус только что застрял в колдобине, и все ходили толкать его. Вывозились в глине, вымокли, и каждый удивлялся — почему люди едут именно сейчас, в эту беспросветную непогодь.

А дождь все лил и лил, густо и тяжело стуча по железной спине автобуса. От оконного стекла несло холодом, обдавало из щелей водяной пылью. Дымов дрожал всем телом и жалел, что в спешке забыл дома плащ. Неудачником, горемыкой видел он себя в эти часы-минуты: все складывалось плохо, против него.

Автобус ударился обо что-то, осел и яростно, но бессильно задергался на месте. Дымов отвернулся и неожиданно для себя заплакал. Дымов не вытирал слез, остро ощущая их забытый вкус: все вокруг — окна, одежда, лица — было мокро от дождя, и, наверно, никто не замечал, что он плачет. И кому было знать, что впереди, за толщей этих трудных километров, в осенней деревушке умирает мать Дымова и он торопится застать ее в живых. Ему надо сказать ей, как непоправимо виноват он перед ней, как всегда хотел любить ее, делать ей доброе, хорошее, и все недосуг было, руки не доходили — и вот уж поздно. С острой запоздалой болью и лаской он в мыслях обнимал ее, сухонькую, старчески кроткую, целовал маленькое родное лицо — ничего такого не будет теперь в жизни... И раньше он не баловал мать вниманием, а она рядом была, суетливая, добрая, беззаветно любящая их, детей...