Российские власти также по-своему реагировали на экономические реформы. Будучи не в состоянии влиять на их экономический механизм, они стремились не выпустить из своих рук управленческие рычаги. Исторически роль государства в России всегда была самодовлеющей, а потому, когда новые экономические реалии стали стремительно подрывать авторитет государства, власть моментально отреагировала на это резким ростом и без того сильного и громоздкого бюрократического аппарата.
Через чиновничество российская монархия, быстро терявшая свой авторитет, стремилась заполнить вакуум в безынициативной русской душе, которая не могла обойтись без начальственного ока.
Действительно, труд в России всегда был подневольным, принудительным. А это не могло не укоренить в русских душах «зависимую» психологию. Человек труда никогда не был свободным. Многие века он зависел от хозяина, теперь к этому прибавилась еще более унизительная зависимость от начальника. Демократические традиции, которые, казалось бы, должны были прийти вместе с рынком и вымыть из русской души рабское начало, привели к неожиданному эффекту: они стали отторгаться всем строем привычной жизни, ибо они перерезали пуповину, связывающую работника с хозяином, и работник начинал задыхаться без окрика, понукания, указаний [342].
Можно, конечно, этот чисто российский эффект бурной капитализации общества связать с мифическими особостями русской души, но все же более точно соединить их с полным юридическим бесправием граждан. Бесправие – идеальный штамм для спонтанного размножения бюрократии, она становилась всевластной и практически бесконтрольной. «”Свобод” она отпускала ровно столько, за сколько удавалось заплатить» [343].
Так рыночные реформы в России народили особый, чисто российский тип капитализма – бюрократический капитализм, который не столько поднял уровень жизни, сколько явился основным катализатором неразрешимых социальных проблем.
Отмеченные нами тенденции – не результат сегодняшнего кабинетного анализа. Они лежали «на поверхности» и были видны невооруженным глазом уже в те годы. В. И. Вернадский, например, 8 апреля 1900 г. оставил в своем дневнике следующую запись: «Главный враг в России – чиновник во всех видах и формах. В его руках государственная власть, на его пользу идет выжимание соков из народной среды. Фактически из-за него исчезла самодержавная власть и монарх является тенью в русской государственной жизни. В общем, эта гангрена еще долго и много может развиваться» [344]. А за сто с лишним лет до Вернадского княгиня Е.Р.Дашкова писала о чиновниках времен Петра Великого, что это «самое мерзкое сословие в государстве» [345].
Если выйти на следующую ступень обобщений, то можно, вероятно, согласиться с тем, что главной причиной отторжения откровенной капитализации России и порожденной этим процессом социальной напряженности общества явилась крайне низкая культура населения России, весьма незначительный уровень его образованности и традиционное пренебрежительное отношение государства к развитию российской науки. Все это жестко взаимосвязано, и оторвать одно от другого невозможно.
Александр III, конечно, подкорректировал реформу образования, начатую его отцом. Он повелел открыть приходские школы при церквах, ввел в 1884 г. новый университетский устав, по которому высшие учебные заведения лишались относительной автономии и приравнивались к обычным государственным учреждениям: должности в них перестали быть выборными, а выпускные экзамены теперь принимала специальная, назначенная попечителем, правительственная комиссия. Помимо этого, социальный состав студенчества правительство стремилось сделать более однородным. До конца XIX века в российские университеты принимали только выпускников гимназий, а после реальных училищ можно было поступать лишь в институты: Горный, Путейский, Лесной и др.
С максимальной болезненностью все эти разрушительные процессы сказывались на университетском образовании и науке, ибо их развитие немыслимо без свободной циркуляции идей, без определенных общественных свобод. Но именно с этим, в первую очередь, и боролось правительство. По этой причине не могло быть и речи о каком-либо позитивном сотрудничестве с правительством русских интеллигентов. Вот почему они, убежденные в том, что их знания, их мозг державе полезны, но системе вредны, все свои нравственные усилия вполне искренне направили на борьбу с этой системой.
… Всю жизнь академик В. И. Вернадский вел дневник. Записи 1880-1890-х годов пестрят словами о борьбе с правительством (словом, разумеется), с его «разрушительной деятельностью». Приведем лишь несколько выборочных примеров на эту тему из писем и дневника ученого.
Из письма жене от 6 июня 1887 г.: «Всюду, везде натыкаешься на одно и то же, на какое-то бессмысленное непонятное глумление над людьми… Точно у России так много хороших работников,… что их можно давить как лишних, ненужных, негодных… И мне точно слышатся стоны, слышатся треск и стенание» [346].
Из дневника (Запись 7 ноября 1890 г.): «В душе тяжело от мглы, от темноты царства, от разгрома, но энергия этим будится. И желание работать, желание бороться за права человека растет» [347].
Подобные мысли были характерны для творческой интеллигенции конца XIX – начала XX века. В. И. Вернадский, в частности, подметил весьма точную тенденцию: самоустранение ученых от общественной жизни приведет к тому, что она будет ориентироваться не на либеральные, а на революционные идеи, которые, в конечном итоге, окажутся гибельными для России.
Так же рассуждал в 1906 г. С. Н. Булгаков: уже после революции 1905 г. он заметил – вне зависимости от того, что в социальную борьбу были втянуты широкие народные массы, направленность самого общественного движения оказалась чисто интеллигентской «по своим идеям, идеалам, вообще по своей идеологии» [348], хотя эту интеллигентскую направленность за разгулом общественной стихии разглядеть было не так просто.
Уникальным и по-своему загадочным явлением в развитии русской научной мысли на рубеже веков можно считать необычайный взлет отечественной философии. Именно в это время произошел резкий разворот российской истории в направлении западных экономических тенденций, история России стала отходить от традиционно русского пути, и произошло непостижимое: новейшая история России и традиционный дух России как бы скрестили шпаги и высекли целый сноп искр в виде оригинальных философских обобщений. На небосклоне мировой философии впервые засияли и русские звезды: В. С. Соловьёв, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков и др.
Однако нас занесло немного вперед.
Закончим эту главу пророческими словами Г. В. Плеханова: «Целых тринадцать лет Александр III сеял ветер. Николаю II предстоит помешать тому, чтобы буря разразилась. Удастся ли ему это?» [349].
Глава 13
От Думы до «Вех»
В 1894 г. Александр III умер, передав престол сыну Николаю Александровичу. Ему суждено было «закрыть» династию Романовых, правивших Россией три столетия. А мученическая смерть последнего русского монарха наложила и своеобразный «му-ченический ореол» на все его царствование. По крайней мере глазами многих историков Николай II видится теперь только как мягкий, порядочный и либеральный правитель, павший жертвой неуправляемой политической стихии [350].
Конечно, с характером Николая II «управиться» с этой стихией было немыслимо, но такой царь – беда России. В очередной раз сработала уже отмеченная нами печальная историческая закономерность в смене «жестких» и «мягких» царей, и Николай II стал последним, чья «мягкость» обернулась для страны непоправимой катастрофой.
Кстати, не исключено, что Николай с его наклонностью к мистике прожил свою жизнь под дамокловым мечом неизбежного убийства. Почему? Потому только, что он наверняка знал жесткую историческую последовательность в том, кaк окончили царствование представители «голштинской династии» Романовых: Петр III (убит) Þ Екатерина II (умерла) Þ Павел I (убит) Þ Александр I (умер или «ушел?») Þ Николай I (умер) Þ Александр II (убит) Þ Александр III (умер) Þ Николай II (?). Знак вопроса потому, что этот мистический пасьянс, как нам думается, постоянно держал в напряжении Николая Александровича.
Да и начало его правления было симптоматичным для мистика [351]: венчался он в дни траура по отцу, дав тем самым своим подданным неподражаемый пример «эмоциональной тупости» [352], во время коронации оторвалась и упала на землю цепь ордена Святого Андрея Первозванного, что было дурным знаком. А Ходынка, а десятилетнее мучительное ожидание наследника, который родился неизлечимо больным? Затем уже не «рок», а его собственный управленческий «талант»: война с Японией, 9 января 1905 г., бесконечные, во многом обязанные тем же мистическим предчувствиям, уступки.