Читать интересную книгу Анатомия одного развода - Эрве Базен

– Да, мадам, мы в курсе дела, мы об этом знаем...

Он не вскочил с места, не разослал своих агентов по пятам беглецов. Он лишь вежливо выразил сожаление, толковал о письме, в котором дети объяснили причину своего побега, как будто этому можно найти объяснение или оправдание. Он сообщил, что общественный делегат из какого-то общественного комитета, кичившийся каким-то титулом, высказал свое мнение по этому вопросу. Он утверждал, что ничего больше не знает, что сам ждет, как и вы, мадам, – а чего, спрашивается, он ждет? Он говорил: Постараюсь вас держать в курсе всего, что последует, а в данный момент, пока нет указаний, он может только принять заявление и зарегистрировать жалобу.

– Пожалуйста, если вы настаивайте, мадам, но на кого вы жалуетесь? Ведь вы мне сказали, не правда ли, что старшие дети сами ходили к отцу, но не могли там обнаружить убежавших.

На кого? Не воображает ли этот полицейский, что Луи сам во всем признается: Конечно, господин комиссар, я держался в тени, но подсказал детям, что надо делать, куда написать, когда, в какое время... А потом – ау! – помог им исчезнуть. Этот комиссар вел себя в точности, как и привратник: он был под сильным впечатлением пресловутого письма, конечно от начала до конца продиктованного. Он опять внимательно перечел его и сравнил почерк с письмом, адресованным Алине, – ясно, что они были написаны одним и тем же лицом. Затем дважды прочел письмо вслух и после каждой фразы все поглядывал на Алину.

«Дорогая мама, мы уходим из дома и будем просить судей передать нас на воспитание отцу. Ты, наверно, не удивишься: ведь мы, давно уже добиваемся этого. Мы оба очень тебя любим, сожалеем о том, что приходится тебя огорчать, хотим с тобой регулярно видеться. Но жить с тобой вместе не будем, и ты знаешь почему...»

Вот именно – почему? С каким удивлением смотрели на нее все эти люди! Они ждали ответа на вопрос и были поражены, когда Алина сказала:

– А я бы первая хотела узнать – почему.

Люди теперь исключительно странно ведут себя с ней: они и простодушны, и вместе с тем до того подозрительны, что с невероятным коварством извращают ее лучшие намерения. Ребенок всегда прав. Хотя отец старается внушить детям глупые иллюзии, что всем бросается в" глаза, но попробуйте кого-нибудь убедить в этом! А если вы сами пытались уберечь детей от такой подрывной работы, от злоупотребления доверием, этого вам не простят. Во всяком случае, как только прозвучал глас младенца, вам следует заткнуться. Что бы вы ни сказали, все обернется против вас. Не странно ли, к примеру, что все письма написаны Розой, только Розой, а под ее подписью скромно нацарапано Ги ? Алина уже обратила на это внимание комиссара, добавив, что так оно бывало обычно – именно Роза возглавляла интригу, подстрекала и вовлекала в нее младшего брата, который во всех спорах прятался за ее спиной... И вдруг! Подумайте только, комиссара заинтересовало одно это слово.

– И что, вы часто спорили? А по какому поводу?

Вопрос застал ее врасплох.. Она начала бормотать: Ну, я, право, не знаю... По каким-то пустякам, по всяким поводам, это совсем не имеет значения. И опять – нет, вы только подумайте! По всяким поводам? Да это просто неудачное выражение, зачем же ее запутывать еще больше? А разве бывают семьи, где вовсе не спорят? И где матери не приходится ежедневно выполнять свой долг, чтобы не допускать всяких глупых выдумок? Разве ее роль, трагическая роль брошенной жены, состоит лишь в том, чтобы со всем соглашаться? Но право, довольно жаловаться, ни к чему это! Казалось бы, что удивительного в том, что из всей Четверки именно старшие наиболее разумны и поддерживают ее, а вот младшие растерялись, поддались уговорам и взбунтовались. Но к вам подступают с другой стороны:

– А может быть, вы больше покровительствуете старшим?

И вас просят подумать над этим, вам даже советуют забрать жалобу – зачем, мол, так торопиться, ведь нет еще доказательств, что дети похищены.

– И кроме того, мадам, даже если бы и были доказательства, вы ведь существуете за счет средств, зарабатываемых мсье Давермелем, а если жалоба пойдет своим ходом?.. Поможет ли вам и вашим детям, если их отец будет привлечен к суду, получит наказание? Ведь он потеряет работу, средства к жизни. Нам кажется, будет достаточно, если сейчас вы оставите заявление о розыске детей и этим ограничитесь.

Вот почему Алина, пришедшая в комиссариат с жалобой, уверенная, что получит там помощь и удовлетворение, ушла расстроенная и оскорбленная, в жалкой роли глубоко обманутой, глубоко разочарованной матери. Чтобы все-таки успеть купить провизию – ведь Агате и Леону нужно что-то есть – у лавочников, окидывающих ее любопытными взглядами, ибо они уже получили от соседей самую свежую информацию о том, что происходит у нее дома.

Чтобы вернуться домой, ощущая на себе эти взгляды – сверху, снизу со стороны, – взгляды жильцов, живущих над ней, и тех, которые всегда стучали ей в стенку и в потолок, когда ее дети допоздна плясали, или же шла слишком громкая перебранка, или Алина давала им нахлобучку, хотя все это было не более шумно, чем в их собственных семьях; и вот теперь все эти соседи начнут толковать: А я-то думаю, что же это у них творится? Снова и как всегда: разносу подвергается именно жертва! Ведь если не покидают без причины жену, тем более не покидают мать, и причины эти определять вовсе не обязательно, факт налицо, стало быть, зло кроется в ней.

Именно ее родные, сурово и вполне заслуженно осуждая Розу, считали, однако, нужным сделать кисло-сладким тоном свои замечания.

– Замкнуть на замок телефонный диск? Что за выдумка! – говорила Жинетта. – Ты просто гений по изобретению всяких мелких притеснений.

А какие вопли негодования вызвал рассказ Агаты – вот уж кому следовало бы молчать! – относительно этой истории с раковиной «Наутилус» – последней раковиной из коллекции Розы, оставшейся в доме матери в Фонтене: в пылу спора Алина схватила ее, бросила на пол и со злостью раздавила каблуком. Что говорить – невоздержанный поступок! Но попробуйте себя сдержать, если вас душит ревность, если ваша нежность грубо попрана, если у вас уже не хватает ни аргументов, ни нервов. Кто посмеет утверждать, что Алина не любит Розу и Ги? Она предпочла бы двадцать раз мучиться родами, лишь бы не знать столь горького разочарования – дети, вышедшие и ее чрева, теперь ушли из ее жизни.

Еще одна утрата, причем самая тяжелая, да еще обостренная тревогой – ведь до сих пор она не знает, где дети; и рядом с ней нет никого, кто бы разделил ее беспокойство. Вот и сестры несколько вяло пытаются уговорить ее:

– Ну, что с тобой? Они где-нибудь недалеко.

С такой же вялостью отвечает и директриса лицея:

– Нет, мы их больше не видели. Но, откровенно говоря, мадам, мы ожидали, что нечто подобное может произойти.

Вяло реагировали Агата и Леон, хотя в какой-то степени представляли себе тяжесть семейного раскола, понимали, что отмена двух пособий на беглецов еще уменьшит доходы семьи (увы! эта забота ляжет прежде всего на хозяйку дома); но они отчасти были довольны: зато можно будет жить попросторней, особенно обрадовалась Агата, сразу удвоившая свою жилую площадь. Только одна Эмма проявила твердость духа, показав при этом невероятное терпение:

– Луи сошел с ума! На этот раз он слишком далеко зашел.

Такое же мнение создалось и у мэтра Гренд, особенно после того, как она поговорила с мэтром Гранса и почувствовала, что готовится новая акция.

– Надо затаиться. Когда противник разоблачит себя, мы на него обрушимся, – сказала она.

А пока что Роза и Ги обретались бог знает где, может быть, находились в опасности. Но раз их не нашли у отца, то надо полагать, что благодаря его сообщничеству они где-то пристроены. Сообщничество почти желанное. Оно, конечно, лицемерно, если, судя по всему, никто не мучится при мысли, что дети – особенно Роза, уже почти девушка, – могут попасть в беду. В воскресенье известий все еще не было. В понедельник тоже. Ничего не изменилось и во вторник с утра. Ни открытки, ни телефонного звонка, даже от посторонних. Единственное, что ободряло, – это молчание их отца, которому известно, что дети исчезли, однако он не звонит, не спрашивает, есть ли какие новости.

20 июня 1968

Без двух минут десять мэтр Гранса, оставив в коридоре дедушку Давермеля и Ги, заметно подросшего и выглядевшего взрослее в длинных брюках, подтолкнул вперед Розу и открыл обитую клеенкой дверь. Он не успел ни закрыть ее, ни даже вставить словечко.

– Без вас, мэтр, без вас! – сказал чей-то бас, повторив эти слова с двумя разными интонациями: первый раз весьма любезно, а второй – более категорично.

Адвокат вышел, немного вытянув шею, скрестив руки в широких рукавах мантии, торжествующий, словно кюре, который только что отважно противопоставил свое мнение епископу.

– Председатель Латур меня сейчас предупредил, – прошептал Гранса. – Я хочу, чтоб на меня ничто не воздействовало. Это означает – никаких родителей и никаких советчиков. Поговорю с детьми по очереди, сначала с девочкой, потом с мальчиком. Вы меня поняли? Он даже не дал мне представить Розу.