Любу с собой и целую смену держала на работе — припрячет в посудной, в гардеробной, в буфетной. Женщины выручали — понимали, как одной с ребенком тяжело. А то оставит ее дома под присмотром соседки-лифтерши, когда та свободна. В ресторане выдавали сотрудникам то кости, то вымя, то осердие. Пане было чем соседку отблагодарить. А когда Любочка подросла, окрепла, можно было и в садик отдать, а там и одну оставлять — в садик ходить она не любила.
Хорошая была Любочка, как кукла. Намоет ее Панька, уложит спать, а потом все подходит, любуется. Щечки розовые, реснички длинные, волосики золотые, ручки толстенькие.
Росла Люба на свободе, как цветик цвела.
Когда Люба пошла в школу, Паня опять стала задумываться о своем одиночестве. Но теперь уж ей хотелось выйти замуж за самостоятельного мужчину, чтобы у Любы был правильный отец.
Навернулся рабочий из ресторана, стал ухаживать, а потом встречаться. Панька встречаться не возражала. Однако дело стало затягиваться: ходить ходил, а жить вместе — об этом молчал. Паня стала укорять: «Нехорошо это, жениться надо». А он и ходить перестал.
И еще раз взманила Паньку любовь. Встретила она капитана, того самого, что жил у нее. Десять лет прошло, нет, одиннадцать. Был он в штатском, пополнел, поважнел, но она узнала. Она работала официанткой в зале, он сел к ней за столик. Сердце ее стукнуло — судьба. Подошла, спросила строго: «Что есть будем?» А когда он посмотрел пристально, сказала: «Узнали, должно быть?» — «Как же, как же, — он засмеялся, — помню, как песни вдвоем пели…» Она чуть было не ответила: «Пели и напели», но удержалась. Даже имя ее не забыл. Она увидела в этом добрый знак и потеплела. Пока подавала, вглядывалась — похож или нет на Любочку? Вроде улыбкой похож, и зубы мелкие, и глаза синие. Капитан налил вторую рюмку, подвинул к ней: «Давайте за встречу!» Паня отказалась: на работе нельзя, а если он хочет, милости просим домой вечерком, посидим. И добавила, испугавшись, что он откажется, не захочет расходоваться: «У меня и бутылочка есть припасенная на такой необыкновенный случай». Не было никакой бутылки, решила — купит, нечего мелочиться, раз такое дело. Он улыбнулся, просил напомнить адрес, забыл, столько лет прошло… «А все ж узнали», — сказала Паня ласково. «Узнал, — удивился капитан, — хоть вы изменились, а узнал, пополнели, похорошели, а я все равно узнал…» И опять ей подумалось: «Судьба».
Пришла домой с припасами. И пока покупала и шла — все радостней становилась, будто оттаивала душа. Вымыла руки и шею ароматным немецким мылом — уж не с тех ли пор и хранила этот кусок? — надела нарядную блузку с шитьем, накрыла на стол. Спросила у Любы ласково: «Ты сделала уроки?» Отправлять девочку на улицу не хотелось. И не было этого давно, да и случай другой: человек-то придет какой? Однако поначалу лучше Любе здесь не быть — посидят, поговорят, а потом уж она ее покажет. И Прасковья сказала: «Пойди, дочка, попросись у тети Розы телевизор посмотреть». Люба ушла, а Паня приоткрыла дверь в коридор, чтобы звонок не прослушать, села к столу и стала ждать.
В одиннадцатом часу Люба вернулась, стала разбирать постель. «Ты поскорее ложись, деточка, — сказала Паня. — Тут ко мне ненадолго зайдут, так то старый знакомый». Она еще ждала его.
Люба легла, закрылась с головой, стала потихоньку смотреть в щелочку. Она ничего не спрашивала — знала она этих знакомых! Только не было этого давно… Смотрела, смотрела — соскучилась и заснула.
А в двенадцатом часу Паня налила себе полный стакан портвейна, выпила залпом, разделась, прошла, тяжело ступая по брошенной на пол блузке, рухнула на кровать, аж пружины в матрасе загудели, и, уткнувшись в подушку, заплакала, подвывая.
Так и осталась Прасковья Егоровна в одиночестве. Никого у нее нет. Вся радость в Любочке. «Ах, война, война, отняла война у нас папку, — сокрушалась Прасковья. — А как без отца ребенка ростить, слезы горькие…» Уж как смогла, так и вырастила…
И она стала оглядываться в беспокойстве, но увидела Любу, выходящую из-за кулис, и улыбнулась радостно и гордо: ладная у нее дочка, справная… Была бы здорова, а там, может, и ей бог долю даст.
А следом за Любкой уже выходили на сцену судьи и несли в своих бумагах приговор — Любкину судьбу.
Приговор не приговор, а решение. И Заломин выждал, когда наступит тишина, чтобы это решение зачитать.
Товарищеский суд вынес Сапожниковой Любови Ивановне общественное порицание за нарушение порядка в коммунальной квартире, за недостойное поведение, как-то… Следовало перечисление Любкиных бесчинств. Суд указал Сапожниковым на недопустимость злоупотреблением спиртными напитками. Он призывал дочь вести трудовой образ жизни, а мать впредь следить за поведением дочери. Кончалось решение предупреждением:
«В случае, если поведение Сапожниковой Л. И. не изменится и вышеуказанные нарушения будут продолжаться, передать материалы настоящего заседания с ходатайством о рассмотрении в народный суд…»
Заломин давал Любке шанс на спасение. Он отвоевал этот шанс в тяжком споре. Рогачева сопротивлялась — она хотела обратиться в нарсуд теперь же. Федорчук предлагала передать дело в отделение милиции — пусть установят наблюдение, зафиксируют факты. Уговорить их удалось, только установив точный срок, — Любке давали три месяца, а данному составу суда поручалось проверить поведение Сапожниковой не позднее указанного в протоколе числа.
Двери клуба распахнулись настежь. Застоявшийся воздух загустел облаком в открытых дверях. Люди со вкусом втягивали морозную свежесть. Снег поскрипывал под ногами. Высоко над двором висела почти круглая луна, видимая только тут, где нет фонарей. Отставая, отделялась понемногу молодежь — Любкина компания. Любка махнула матери — иди, мол, не жди. Позади всех плелись Арч и Аванес. Папаша Ступанян крикнул им: «За мной!» — и ушел не оглядываясь.
— Ну?! — спросила Любка вызывающе, обернувшись к приятелям.
В этом «ну» могло быть что угодно: «Ну как я вам?», «Ну как — позабавились?», и даже: «Ну, что будем делать?»
Проще всего было ответить на последнее. И они заговорили сразу: «Отпразднуем, Люба?», «Давай, Люба, обмоем?», «Отметим, Любочка?»
Любка загадочно молчала. Кажется, она разглядывает их? Это было непонятно. Молчание затягивалось. Тишину прервал Валька, ударив по струнам неизвестно откуда взявшейся гитары. Он запел негромко, ласково:
Ах, Любка, Люба, Любочка,
Коротенькая юбочка,
Коротенькая юбочка,
Веселый каблучок!
Ходил за Любкой Витенька,
Ходил за Любой Гришенька,
Ходил за Любой Ванечка
И Валька-дурачок…
Любила Любка Витеньку,
Любила Любка Гришеньку,
Любила Любка Ванечку,
А Вальке… поворот…
Мотивчик был веселый, забористый. Любка пошла