далеко позади надуманные драмы Кольриджам Вордсворта, Саути, Лэма.
Характерно, что стремясь избежать идеализации и; нарисовать героиню, которая, по объяснению, данному: поэтом в предисловии к пьесе, становится на «ложный путь мщения» вместо того, чтобы воздействовать на тирана-отца любовью и покорностью, Шелли все-таки создает образ высокий и поэтический, отличающийся от своего реального исторического прототипа[65], «Ченчи» носит явные следы пристального изучения Шекспира, его языка и стиля. Недаром «самым совершенным из существующих в мире образцов драматического искусства» Шелли провозглашает «Короля Лира» (ShPrW, II, 14).
5
Огромное значение имели для Шелли писатели итальянского Возрождения. Данте — с его точки зрения, как бы мост, переброшенный через поток времени и соединяющий настоящее с минувшим. Шелли видит в Данте одного из пророков нового толкования любви и ее животворной силы. «Он проникал в тайны любви даже больше, чем Петрарка. Его «Vita Nuova» — неиссякаемый источник чистоты чувства и языка… Апофеоз, который он создал своей Беатриче в поэме «Рай», определение его любви и ее очарования… — самый божественный пример воображения в современной поэзии» (ShPrW, II, 24). «Данте был первым после Гомера эпическим поэтом, он первый пробудил оцепенелую Европу… он создал язык — сплошную музыку — из хаоса дисгармонических варваризмов. Он породил те великие умы, которые возглавили возрождение знания» (ShPrW, II, 26–27).
Данте повлиял на концепцию любви у Шелли и послужил образцом некоторых его метрических экспериментов: терцинами написаны «Торжество жизни» и «Ода к западному ветру», «Vita Nuova» и «Convito» послужили источниками «Эпипсихидиона». Как и Байрон, Шелли принимался за перевод «Божественной комедии».
Среди первых поэтических имен Европы Шелли называет «нежного и торжественного Петрарку и божественного Боккаччо», который, хотя «уступает Данте или Петрарке, но бесконечно превосходит Тассо и Ариосто, детей более поздних и холодных дней. В первых трех я вижу силу нового народа, его детство, как бы ручьи, текущие из того же источника, который питал величие Флорентийской и Пизанской республик… Когда же писали второстепенные поэты Италии, искажающее пятно тирании уже пало на каждый побег гения. Энергия, простота и единство мысли ушли в прошлое… Какие описания природы в коротеньких введениях к каждому новому дню («Декамерона». — Н. Д.). Это утро жизни, освобожденное от той дымки привычного, которая часто затемняет его. Боккаччо, по-видимому, обладал глубочайшим ощущением прекрасного идеала человеческой жизни. Его более серьезные теории любви в особенности сходятся с моими… Это полная противоположность христианской, стоической, заранее готовой системе морали» (ShL, II, 122, 27.9.1819). В противовес «банальным концепциям любви» Шелли приводит цитату из Боккаччо: «Уста от поцелуя не умаляются, а только обновляются» (Восса bacciata non perde ventura; / Anzi rinuova, commej fa la luna).
Здесь отчетливо выражена вера Шелли в нерушимую связь между социальной жизнью эпохи и выработанными ею художественными ценностями. Воплощение «духа времени» видел он также в творчестве Кальдерона и утвержу дал, что его можно сравнить с Шекспиром по глубине мысли, тонкости воображения и по умению сочетать комические и трагические ситуации (ShL, II, 120, 21.9J 1819; 407, 16.4.1822).
Восторженные и частые упоминания о Кальдерона показывают, что поэт был привлечен поэтичностью его пьес, трагизмом его мировоззрения и идеи «жизнь есть сон», которая нередко звучала в последних произведениях самого Шелли. Хотя он не осуществил своего желаниям перевести на английский язык Данте, Кальдерона, Гете, но сохранившиеся фрагменты переводов говорят о его интересах и пристрастиях.
Из французских писателей Шелли преклонялся только перед Руссо и противопоставлял его «резонерам» — Локку, Юму, Гиббону, Вольтеру. Вместе с Байроном он путешествует по Швейцарии с томиком «Новой Элоизы», хвалит «божественное» воображение автора и называет его величайшим человеком в мире со времен Мильтона. Ради него одного стоит знать французский.
Изучение поэтов Возрождения и античных авторов, переводы из Гомера, Платона, Эсхила, Софокла, Еврипида и комментирование их сочинений сочетались у Шелли с пристальным вниманием к литературным современникам. Он был поклонником Гете и Шиллера, подчеркивал философский характер их поэзии. Шиллер, вероятно, стал одним из источников сведений Шелли о новейшей идеалистической философии Германии.
Более всего Шелли, естественно, интересовался соотечественниками, и прежде всего старшими поэтами-«лекистами», Вордсвортом и Кольриджем. Воздействие их проявляется, как мы видели, прежде всего в концепции воображения и в понимании сущности и назначения поэзии, главного орудия нравственного, а следовательно, и общественного совершенствования.
Философия природы, отношение Шелли к народу как теме поэтической, его интерес к проблеме обновления языка носят явные следы влияния Вордсворта[66]. Оно ощущается в «Гимне интеллектуальной красоте» и в «Монблане». Шелли отрицательно относился к последующей политической ориентации автора «Баллад», но никогда не переставал считать его великим талантом. Шелли пишет: «Какой гнусный и жалкий негодяй этот Вордсворт! Подумать только, что такой человек был таким поэтом! Я могу сравнить его только с Симонидом, угодником сицилийских тиранов и в то же время самым естественным и самым нежным из лирических поэтов» (ShL, II, 26, 25.7. 1819). В раннем, посвященном Вордсворту сонете Шелли называет его «поэтом природы», который воспел вечные, простые чувства человеческие, и уподобляет его то одинокой звезде, то возведенному на скале убежищу. «В почетной бедности твой голос слагал песни, посвященные истине и свободе. Когда ты покинул их, мне осталось скорбеть о том, кем ты был и кем перестал быть»[67].
«Великим поэтом», сравнимым с самим Байроном, Вордсворт оставался для Шелли и в 1819 г. Об этом свидетельствуют цитаты из его стихов и упоминание о них в переписке поэта (ShL, II, 127, 15.10.1819). Как говорилось выше, в Швейцарии Шелли пытался рассеять предубеждения, которые питал против Вордсворта Байрон, и настолько преуспел в этом, что в строфах 72–75 третьей песни «Чайльд-Гарольда» прозвучали мысли, которые имеют параллели в «Аббатстве Тинтерн».
Даже в злой пародии на_ Вордсворта, высмеивающей ханжеские интонации его позднего детища — поэмы «Питер Белл», Шелли в предисловии так описывает эволюцию своего героя: «Сперва он был возвышен, трогателен, глубок, потом скучен, затем нуден, а теперь — Господи! Как скучен — ибо это сверхлегитимная скука!» (ShPW, 346). В самом тексте поэмы Шелли забывает о пародии и находит поистине поэтические слова для описания стихов героя «о луне и долинах, о скалистых озерах, о сердце человека, о всеохватывающем небе, о зеленой груди великой Земли и о странной, сладостной тайнее скрытой во всем том, что стоит за этим миром и, однако, остаётся невидимым»[68]. Стихи Питера возвестили холодному веку, что нельзя лишать душу божественного пламени. «Они пали на сухие равнины, как тихие дожди, одевающие серую землю в зелень, как луна,