страхолюдных идолов, вырезанные из дерева, и посуда из тугоплавкого стекла: реторты, пробирки и так далее. Последнее свидетельствовало о том, что Тюкавин на досуге занимался химическими опытами, но какими конкретно, установить не удалось. Запрещенных веществ в квартире не нашли.
Зато был выявлен примечательный факт: в августе прошлого года анестезиологу дали профсоюзную путевку для трехнедельного отдыха на море. Он попросился в пансионат близ Одессы – именно тот, рядом с которым находилась дача Котовского. Никто ничего не заподозрил, доктор Розанов, ценивший своего помощника, лично выхлопотал направление. Получилось так, что в момент убийства красного командира Тюкавин находился поблизости. И это не могло быть случайностью.
В Ленинграде дела двигались своим чередом, то есть не ахти как споро. Расследование убийства скульптора Самсонова зашло в тупик. Связь погибшего с Тюкавиным не была доказана, но это скорее потому, что Самсонов был не из компанейских, не любил трезвонить направо и налево о своих друзьях-приятелях. Вот и о заказе, который он выполнял для Есенина, никто бы не узнал, если б не Софья Андреевна. Более-менее близко он сошелся только с механиком кинотеатра «Паризиана» Ермаковым. Они много говорили на профессиональные темы. Самсонов, по его словам, искал идеальных натурщиков для своих произведений. Кинозвезды ему подходили – что могло быть лучше грациозных актрис с рельефными формами и атлетически сложенных актеров? Не имея возможности пригласить их к себе в мастерскую, он лепил со стоп-кадров. Выпросил у Ермакова специальный станочек для резки и склеивания пленок, чтобы отсекать лишнее и оставлять нужное. В студии у него Ермаков был лишь однажды, но хорошо помнит кинопроектор ленинградской марки «ГОЗ» – портативный аппарат, созданный в качестве передвижки для сеансов в отдаленных деревнях и умещавшийся вместе с динамо-машиной в чемодане средних размеров.
Вадим отметил про себя, что ни проектора, ни станка после смерти Самсонова не обнаружили. Нельзя исключать, что они сгорели в пожаре, но Вадим склонялся к мнению, что их забрали раньше, сразу после убийства скульптора. И вероятнее всего, это сделал тот же Тюкавин.
Касаемо стоп-кадров и моделей для скульптур все тоже не казалось очевидным. Что за блажь – лепить с экрана? Изображение плоское, дрожит, и долго его не удержишь, иначе прогорит пленка. Неудобно до чертиков. Нет! Станок понадобился для других целей – но каких?
Где скульптор доставал киноленты, Ермаков в точности не знал. С завистью отметил, что видел у него такие зарубежные новинки, какие в российских кинотеатрах появлялись спустя полгода, а еще подцензурные фильмы, которые Госкино не пропустило бы в прокат ни за какие коврижки. Несомненно, у Самсонова водились собственные поставщики, привозившие кинопродукцию контрабандой из-за границы. Например, моряки с иностранных судов, швартовавшихся в ленинградской гавани.
Все это было крайне любопытно, но покамест напоминало популярную детскую игрушку – конструктор «Мекано». Разложенные по ячейкам детали, винтики, шайбочки и гаечки надо было подогнать друг к другу и собрать из них цельную конструкцию. Разница заключалась в том, что ребенок, играющий в конструктор, всегда располагает чертежами и подробным описанием процесса сборки. Вадим же действовал наобум.
Милицейские рейды в Ленинграде продолжались всю весну. Через сито проверок просеяли более двух тысяч пойманных по какому-либо подозрению лиц, сотни из них задержались в арестантских дольше, чем хотели бы. Однако среди них не попалось никого, кто способен был пролить свет на занимавшие Вадима вопросы. Тюкавина как корова языком слизала, он сгинул с концами.
Менжинский не форсировал отъезд группы из Ленинграда, хотя с каждым днем оснований для ее пребывания в городе на Неве становилось все меньше. Отчеты, отправляемые в Москву, сделались редкими и куцыми, укладывались в один, максимум в два абзаца. Писать было попросту не о чем. Вадим злился на свое бездействие и неспособность добиться результата. Но злость – неважный советчик, она никоим образом не пособляла, а только угнетала мыслительную деятельность.
К началу лета дисциплина разболталась вконец. В Эмили бурлили гормоны. Скинув зимние одежды, она принялась напропалую скупать в Пассаже все, что вошло в моду. Ее номер превратился в театральную гримерку – повсюду валялись шляпы с перьями, туфли на высоком каблуке, платья откровенных фасонов и куда более альковные принадлежности дамского гардероба. Она даже про англичанство свое забыла и мешала на себе наряды как попало, лишь бы выглядеть сексуальной, манящей, будоражащей первобытные мужские инстинкты. И буравила, буравила Вадима бесстыжими глазами. Казалось, из ее умной головки разом выветрилось осознание того, что она – сотрудница органов и направлена сюда по важному делу.
Что до Горбоклюва, то и в нем наметились повадки мартовского кота. С наступлением вечеров он куда-то рысил, приходил поздно ночью, спиртным от него не пахло, но на губах играла сладострастная донжуанская улыбочка. Ничего удивительного, подпольных борделей в Питере хватало.
Вадима уже никто не пас, он гулял где и когда ему вздумается, почти в открытую заходил в «Асторию», где, снедаемый тоской и негодованием, плакался в жилетку Макару и Пафнутию.
– Может, и правда пора двигать отсюда? Надоело баклуши бить…
Он говорил так, а сам думал: что ждет в Москве? Задание не выполнил, Тюкавина упустил, с Самсоновым опоздал, смерть Фурманова не упредил… За такие отличия уже не в Лефортово отправят – а впрямую под расстрел.
Он не ждал от друзей совета. Они готовы были оставаться здесь столько, сколько понадобится. Барченко не отзывал их – судьба Вадима в случае провала миссии рисовалась ему со всей ясностью. Шеф, бесспорно, держал за своего фаворита кулаки и готов был прийти на помощь лично, если б знал, что именно сделать для достижения успеха. Но он не знал и потому сидел в Москве, занимаясь основной работой и ожидая развязки событий в Ленинграде.
Жарким июньским вечером Вадим шел из «Астории» к «Англетеру» и приучал себя к мысли, что барахтаться дальше, как лягушка в молоке, нет смысла. Масло все равно не собьется, а оттягивать неизбежное признание неудачи – как надеяться перед смертью вдохнуть всю земную атмосферу.
За день солнце прожарило мощенную камнем площадь. Теперь оно стояло низко, лучи светили по касательной, но зной не спадал – прокаленный город отдавал накопленное тепло, лишая воздух благотворной вечерней прохлады. Это свойство Питера, как и других больших городов, было знакомо Вадиму с детства.
Он вошел в вестибюль «Англетера». Здесь было так же жарко, несмотря на то