Особое пристрастие питал Скавриди к обменным операциям. Менял солдатский ремень на ремень, сапоги на сапоги, папаху на папаху. Оборотистый трубач не оставался внакладе. Музыканты шутили: в Одессе Афинус пытался променять хибарку своей мамаши на памятник Ришелье.
— При трубе ты, Афоня, бог, — откровенно говорили ему кавалеристы, — а без трубы ты натуральный одесский арап...
Одного нельзя было отнять у Скавриди — его тонкого мастерства. Инструментом он владел безукоризненно. И кто бы сказал, что сердцу юного трубача не было чуждо бескорыстие? Часто, а особенно в лунные ночи, навевавшие и на молодых, и на пожилых бойцов воспоминания о родимой сторонушке и о близких сердцу, сельская тишина вдруг нарушалась волшебными звуками. Чувствовалось, что в эти минуты какая-то светлая грусть льется с серебряным журчанием из души большого музыканта.
Афинус, очевидно вспомнив одесские фонтаны, девушку, ради которой к его музыкальной эмблеме было припаяно пронзенное стрелами сердце, перевоплощал на своей чудо-трубе мотив заурядной песенки в трогающую до слез, задушевную мелодию.
А меж тем исполнял Скавриди незамысловатую, популярную в одесском порту и на окраинах песню:
Спрятался месяц за тучи
И больше не хочет гулять,
О дай же мне, милая, руку
К пылкому сердцу прижать...
Однажды на командирских занятиях, во время перекура, взводный Почекайбрат, камеронщик из Кривого Рога, нацеливаясь на пухлый кисет Скавриди, пробасил:
— Насыплю в трубочку табаку и все горе закручу. Угости, Ахвинус, я же тебе друг!
— Говоришь, друг? — все же протягивая взводному кисет, ответил Скавриди. — Вот в Одессе был у меня друг. Из нашего же брата — доремифасольщика.
— А что оно обозначает — ду-рень мий, ква-соль-щик?
— До-ре-ми-фа-соль-ля-си — эти семь нот знает и корова. И только человек сумел из них создать свои музыки и песни. Так вот, мой одесский друг был натуральный студент. Другие студенты лезли в разные пушкины, а носили дамские косыночки заместо кепок, размалевывали себе грудь жар-птицами, для форсу, конечно. А мой студент бросил свои гимназии, плюнул на всякие физики-химии, отпихнул от себя папашкины-мамашкины перины, сверходеяльники, фаршированные щуки и свиные грудинки... Надо было послушать, как он своим заколдованным смычком разрывал на куски сердца наших одесситов. Врать не буду — мы не видели самых слез, но его чудо-скрипочка таки да плакала...
Взволнованный приятными воспоминаниями, Афинус на миг осекся, а потом продолжал:
— Когда начались всякие завирухи и завирушки, музыкантов звали на митинги, а за это, не жалеючи, кидали в наши картузики спасибо. А эти купюры никто из одесских булочников не принимал. Вкратцах, первые одесские скрипки и те клали зубы на полку. Так это разве вопрос? Мы же тоже были за революцию. Взять хотя бы мою мамуню Афину Михайловну. У нас имя одно — я Афинус, она Афина. Знаете — есть прачка и прачка, а она стирала мешки из-под соли в амбарах Архипа Малосольного. Революция спасла маму от каторжной работы, но хлеба от этого у нас не прибавилось. Вот тут-то я и познакомился с Наумчиком. Дай ему бог здоровья...
Скавриди, польщенный вниманием слушателей, взволнованно продолжал:
— Мой друг из тех семи вышесказанных нот на ходу рвал подметки и сочинял семьдесять семь переживательных романцев. Вкратцах, нас знала вся Одесса. Другие музыканты перлись на Фонтаны, а мы с моим другом не вылазили с Молдаванки и Пересыпи, в том числе и одесского порта. И хотите знать, из каких классов мой друг? Так его отец и по сегодня главный инженер Одесской электрической станции. Скажу по совести: копейка копошилась... Наумчик, с его голубыми глазами, которые бог приготовил для ангела, а подобрал бродячий музыкант, с пурламутрными пуговичками на белом пикейном жилете, с шелковым бантом на шее, горел на солнце, как мой медный корнет, а я в своих шматах был похож на обшарпанную скрипочку моего друга.
Власти приходили новые, мы с Наумчиком все играли и играли по-старому. А тут вздумал знаменитый Мишка Япончик составить свой воровской полк. Многие наши клиенты записались к Мишке. Стали звать и нас. Мне это не очень светило, а Наумчик говорит: «Нельзя отрываться от публики. Послужим и мы революции». Оставили мы нашу Одессу и увидели, что такое боевой фронт. Простой человек вполне склонный до музыки, а тем более наша публика — вор. Он готов отдать с себя все, сыграй ему только:
За город наш Одессу
И за одесских краль
Мильёнов мне не жалко
И головы не жаль.
Вкратцах, пристроились мы и там ничего себе. А тут что получилось? Команда Япончика не признавала дисциплины. Стала принюхиваться к крестьянским скрьням. Приехали на фронт большие начальники из Балты. Сак будто был среди них и Котовский. Разговор был короткий. Япончика, конечно, шлепнули. Это не Одесса, где с ним цацкались. Отобрали у воров оружие. Кое-кому почесали по-фронтовому спины. Как малолетку, хотели меня отослать к мамуне, но я попросился в пехотинский Тилигуло-Березанский полк, а скрипка по штату никому не полагается. Так мы и расстались с Наумчиком...
— Послушай, Скавриди, — спросил Ротарев, — наша казачня определяет, что ты цыганского роду. Это правда?
Афинус смерил сотника с головы до ног:
— Я одессит. И все. Если ты только правильный одессит, то ты объездишь весь свет, а в свою Одессу обязательно вернешься. У себя дома одессит одессита утопит в ложке воды, а на чужой стороне из любой беды выудит. Вот что значит, товарищ сотник, одессит!
— А ты все-таки скажи, хлопче, как тебя понять, добрый ты человек или злой? — спросил Почекайбрат, вторично протягивая руку к кисету штаб-трубача.
— Я и сам не знаю, — ответил, задумавшись, Афинус, — знаю только то, что злого поругивают, а над добрым смеются. Меня и лают, и смеются надо мной, вот и определи сам, что я за человек. Одно мне ясно, что я не такой, как все, хотя пусть все будут и золотые. А раз я не такой, как все, то я и есть настоящий одессит.
Второй «кит» конного дела
Как же обстояло дело со вторым «китом» — строевой выучкой? По-настоящему я узнал, что такое строй, весной 1920 года под Перекопом, когда проходил службу в 13-й отдельной кавалерийской бригаде. Наш комбриг Владимир Иосифович Микулин, долго потом работавший с Буденным, человек сильной воли и благородной души, все свое умение, знание, весь пыл цельной натуры отдал любимому делу — строительству красной конницы.
Микулин в прошлом подполковник царской армии. Он окончил кадетский корпус, затем Елизаветградское училище. Произведенный в офицеры в 1912 году, получил назначение в 15-й уланский полк, стоявший в городе Плоцке на Висле. Весной 1914 года о Микулине уже писали все газеты России. Он совершил на коне без единой дневки очень интересный пробег Плоцк — Петербург — 1209 верст за одиннадцать суток.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});