Богом.
— Вы считаете, мы осквернили ваш дом, но мы вежливые гости и делаем что нам говорят, а вы смеетесь над нашими носками.
— Никто не смеялся над вашими носками. — Поверх плеча Нетаньяху я заметил, что к нам приближается приземистая фигура в эскимосской парке. — Тем более что я говорю не о пустыне. И не о своем доме. Я говорю о том, что сейчас холодно.
— Думаете, в пустыне не бывает холодно?
— Куст горел[91]. Его объял огонь, а от огня тепло.
— Эгегей, доктор Блум! — к нам, отдуваясь, спешил доктор Хагглс, невысокий толстячок со свиной мордой, выпирающей из подпруги бифокальных круглых очков. — Что у вас за неотложный богословский вопрос, что вы обсуждаете его на улице?
— Доктор Барт Хагглс, — сказал я, — познакомьтесь с доктором Бен-Ционом Нетаньяху.
— Очень приятно. — Нетаньяху сердито взглянул на меня и выкинул вперед весноватую руку. — Как глупо с нашей с доктором Блумом стороны вести этот разговор, ведь среди нас есть истинный знаток Библии — быть может, доктор Хагглс, вы поможете нам?
— Постараюсь.
— Я цитировал доктору Блуму свои излюбленные фрагменты на иврите, он попросил меня назвать источник, главу и стих, вынужден признать, что у меня нет ответа. — И он лукаво произнес на идише знакомое мне с Бронкса выражение «Майн фис зенен нас, абер эр лайд…». — Кажется, это Исход, глава третья, не так ли?
— Кажется, так, да. Исход, глава третья, — бодро подтвердил доктор Хагглс.
— Или Исход, глава четвертая?
Доктор Хагглс растерянно моргнул за стеклами очков.
«Майн фис зенен нас, абер эр лайд» означало: ноги промочил я, а мучается он… ноги промочил я, а плачется он… ночи промочил я, а волнуется он…
Доктор Хагглс повел нас в свои отделанные камнем владения, и Нетаньяху всю дорогу злобно ворчал на идише:
— И этот человек учит Библии (Торе)? Этот осел (булван), который путает идиш с ивритом и притворяется, будто понимает меня?
— Генуг, — сказал я. Хватит.
— Ждать, что у такого человека можно чему-нибудь научиться, все равно что ждать яйцо от коровы… эй, корова, снеси-ка яичко…
— Швайг, — сказал я. Замолчите.
— Я замолчу, Руб, если вы ответите мне: этот человек дурак (нарр) в колледже лжецов (лигнерс) или лжец в колледже дураков?
Меня так и подмывало сказать: «А кем были бы вы, если устроились бы сюда?» — но я произнес по-английски:
— Я не знаток иврита, в отличие от доктора Хагглса, так что, если не возражаете, давайте перейдем на английский.
— Гевисс. — Ладно.
— Из снисхождения к моим недостаткам.
Доктор Хагглс улыбнулся, хлопнул меня по спине. Мы вошли в аудиторию, и он вцепился в меня, точно пытался удержать, умоляя не выдавать его.
Мест уже не было, и нам пришлось стоять; Нетаньяху пошел вперед. Доктор Хагглс — он так и не выпустил мою руку — утащил меня вглубь аудитории, и мы прислонились к задней доске.
Две дюжины душ, пришедших на библеистику, вертели головами, переводили взгляд с нашего гостя на нас, я же представлял, как у нас на спинах отпечатываются морозные узоры нестертого Cлова Божья.
Аудитория подобралась, пожалуй, самая разношерстная за все время, что я провел в Корбине: половина — женщины, будущие училки воскресных школ, на переднем ряду — грозная пожилая монахиня в чистоте своего хабита, прямая как палка, единственная католичка, возможно, из монастыря в Дюнкерке[92], и единственная из студентов, кто не вертел головой.
Нетаньяху поставил портфель на преподавательский стол, шапку, варежки и шарф положил на стул. Дубленку повесил на флагшток, окутав звезды и полосы мокрой овечьей шкурой.
Доктор Хагглс наклонил ко мне голову и прошептал:
— Какой стыд… проделать такую работу, привезти этого великого человека на кампус и выяснить, что я перепутал его фамилию. Все это время я говорил его фамилию неправильно. И себе, и администрации. Даже студентам. Слава богу, вы произнесли ее и я не успел выставить себя ослом.
— Ему наверняка не привыкать, — ответил я. — К тому, что все произносят ее неправильно.
Нетаньяху посмотрел на меня, поднял брови. С его дубленки на пол капала вода.
— Повторите еще раз, пожалуйста, — попросил доктор Хагглс.
Я повторил.
Он придвинулся ближе.
— Еще раз.
Я повторил еще раз.
Он придвинулся еще ближе.
— И еще раз, чтобы уж я запомнил?
Я исполнил просьбу, и Нетаньяху это услышал.
Он вскинул голову и выкрикнул: «Здесь!»
Раздались смешки.
— По меткому замечанию доктора Блума, меня зовут доктор Бен-Цион Нетаньяху и я преподаю историю, не библеистику. Но, насколько я понимаю, здесь, в Корбине, преподавание библеистики входит в обязанности гисторика. Мне хотелось бы думать, что от меня ожидают этих дополнительных действий, поскольку я обладаю особыми познаниями или навыками, вроде того, как штатного преподавателя ботаники, если он так же хорошо подает, как Коуфакс, или отбивает, как Гринберг[93], попросили бы тренировать бейсбольную команду «Вороны Корбина». Но правда в том, что я не обладаю особыми познаниями в библеистике; моя экзегеза тяготеет к эйзегезе[94], и в моей традиции учить Библии означает учить малых детей, обычно этим занимается последний неженатый сын второразрядного раввина из захолустья. Я пытаюсь убедить себя в том, что занятие это почетное, хоть и тяжелое, утомительное и, сказать по правде, неблагодарное. Кстати, именно это обычно и говорят людям, дабы убедить их взяться за сложную, важную, но плохо оплачиваемую работу наподобие уборки мусора или участия в войне: им говорят, что это почетно.
Он примолк, и радиатор отопления, гремевший во все продолжение его речи, забулькал.
— Вот я и подумал: как лучше провести это пробное занятие? Если бы кто-то из вас, кроме вот сестры, был католиком, мы могли бы устроить старомодный богословский диспут и в завершение убить проигравшего. Впрочем, история учит — опять же, история, мой предмет, — что, какие бы аргументы я ни привел, проигравшим останусь я сам, значит, меня и убьют, это очень помешало бы мне прочесть вечернюю лекцию, а она, уверяю вас, будет увлекательной, и следующий за нею прием роскошным… Вам там меня слышно, доктор Блум?
— Да, — ответил я и добавил, сглотнув мокроту, — громко и четко.
Нетаньяху кивнул.
— Большинство, если не все из вас, выросли с верою в истинность Библии — до такой степени, что решили изучать ее в колледже, однако то, как ее обычно преподают в колледже — особенно такие гисторики, как я, — практически всегда подрывает веру, ставя под сомнение достоверность Библии. Мне кажется, это несправедливо, как вы думаете, сестра?
— Да, профессор? — запинаясь, выговорила она. — Боюсь, я… будьте добры, повторите вопрос.
— Я спрашивал,