сами каштаны, снабжавшие боеприпасами многие поколения оболтусов, и заменили их кленами, чьи семена будут пикировать и крутиться в воздухе, как подбитые вертолеты, на асфальтовый школьный двор.
Ферма родителей Люси стояла на несколько сот метров дальше к северо-западу, как раз перед тем, как равнина резко уходит в извилины Севра; сегодня эта зона покрыта коттеджами всех форм и цветов, а около тридцати лет назад здесь еще сохранялись поля, плоские и неогороженные, по которым тянулись скирды люцерны или сена и высились пирамиды из старых покрышек, где можно было устраивать шалаши и туннели, изгоняя целые стаи полевок, — их было так много, что у кошек глаза разбегались. Возможно, именно потому, что отец был животновод, Люси выбрала садоводство и огородничество — далекие от разведения скота, от перипетий жизни и смерти, запахов антисептика и скисшего молока, навоза и крови, но далекие также и от чудес детства — первого отела, ради которого отец поднял ее среди ночи, — в итоге роды оказались такими тяжелыми, что все забыли про девочку в пижаме, которая стояла в тапках на соломе, прижимая к себе плюшевого мишку, и когда, несмотря на заведенные ремни (петли накидывали на ножки теленка и вытягивали его, как рычагом), плод так крепко застрял в тазе матери, что пришлось завалить корову и звать не только ветеринара, но и соседей, и когда в конце концов склизкого теленка окатили из ведра, а потом еще прыснули ему ледяной воды в уши, чтобы взбодрить, и когда он наконец задышал и пошевелился, никто уже не мог отобрать у Люси плюшевую игрушку и убедить ее, что случившееся было прекрасно или чудесно; наверняка оно было для чего-то необходимо, но так далеко от обещанного волшебства, — она ощущала его мучительность и угадывала банальность: одна душа сменяет другую в теле, которое, едва родившись, уже несет на себе знаки смерти, крови и слизи.
Люси душой воспринимала (правда, так и не сумев оформить словами) движения Колеса, несущего все живое от смерти к рождению и от возрождения к смерти, всегда в муках, от кровавых рук акушерок до плеч скучнолицых могильщиков, к земле или огню, без средства избежать судьбы, и, отвечая на вопросы Давида Мазона, она тоже витала мыслями где-то далеко, как и старец — ее дед, который сидел на стуле, уставясь в камин и забыв руку на ширинке, блуждая в воспоминаниях и не зная, что жить ему остается несколько месяцев, что умрет он весной, незадолго до ежегодного пира Погребального братства: он проснется однажды на рассвете и обнаружит в столовой посреди стола огромную бутыль водки и коробку бельгийских шоколадных конфет, красиво обвязанную красной ленточкой; старик недоверчиво поскребет кепку, посмотрит вправо-влево в надежде обнаружить причину таких щедрот, но некому будет объяснить ее; он немного посомневается, покрутит в руках коробку с конфетами, проведет по бутылке пальцем от горлышка до дна; потом съест первую сласть и хмыкнет от удовольствия, шоколадная глазурь — чистое наслаждение, сахар растечется по желудку; и, не в силах остановиться, старик схрупает всю коробку, как маленький, быстро-быстро, пока никто не пришел, — но никто не придет, и тогда, охваченный непомерной жаждой, он встанет, распрямится хилой тростинкой, схватит бутылку водки — как прежде, как всегда, выдернет твердой рукой пробковую затычку, поднесет горлышко к дрожащим губам, разинет пасть, чтобы принять запретный бутылек большими глотками, обрушить по крутому спуску и опорожнить — опорожнить так быстро и так жадно, что свидетель возгласил бы о чуде: «С нами святой Дионисий!» — а дедуля выдохнет, икнет, потом его искусственная челюсть в последний раз выскочит вперед, глаза закатятся к потолку, и он падет жертвой интоксикации — рухнет на пол под звон бьющегося стекла.
* * *
А педагог-литератор Марсель Жандро с нетерпением ждал комментариев от городского начальства и представителей прессы.
Их реакция далеко превзошла ожидания.
Если мэр узнал большинство персонажей и изрядно повеселился за чтением ряда портретов, то с женой его дело обстояло иначе: выставленная беспощадной сплетницей, частично повинной в злосчастьях Луизы, она тут же пожаловалась мужу и потребовала если не уничтожить книгу, то по крайней мере переписать ее полностью, — градоначальник оказался в затруднении.
Ветеринар узнал в романе только жену вышеуказанного мэра, и на первых порах этого хватило, чтобы в высшей степени его позабавить, — пока уже его супруга из солидарности не подхватила стенания градоначальницы и не ввела в затруднение и мужа.
Местные журналисты литературой интересовались мало, но были падки до скандалов и потому захотели выяснить, что в этой жуткой истории правда, а что нет, — для удобства решили, что правда все, и резюмировали содержание книги в длинной заметке под совершенно неподходящим к случаю, но звучным названием «Леди Макбет нашего уезда», не указав, что речь идет о сюжете романа.
Инспектор академии поздравил учителя с безупречной орфографией и синтаксисом и одновременно призвал его к осмотрительности в отношении возможных рисков широкой публикации данного произведения.
Упомянутый в газетной статье печатник Широн, осаждаемый покупателями, снова связался с автором и предложил ему небольшую допечатку тиража, на этот раз за счет издателя.
Жена мэра в союзе с ветеринаршей и кузнечихой превзошла себя в зловредности и в отместку распустила об учителе самые гнусные сплетни.
Марсель Жандро в смятении заперся дома.
Выходил лишь для того, чтобы пересечь двор, отделяющий его служебную квартиру от школы; на время прекратил играть на бильярде и в свайки; перестал ходить в кузню к Пупелену, где, однако же, в свое время подслушал все истории, вошедшие в роман; не посещал ни кафе, ни тир, ни комитет образования; категорически отверг предложения печатника Широна и в ответ на заговор сплетниц ушел в молчание и затворничество.
Тщетно.
Молва, стоустая богиня — цепкий чертополох.
Деревня догадывалась, что случилось какое-то происшествие и назревает скандал, но поскольку газеты тут читали редко или вовсе не читали, то все охотно приняли версию трех змеюк, согласно которой пресса обвинила учителя в гнусных проступках, таких ужасных, что даже нельзя назвать вслух. Поскольку в каждой сплетне должна быть доля правды, то еще тише, совсем на ухо, добавлялось, что весь этот ужас имеет отношение к смерти бедной Луизы и к ее ублюдку и вертится вокруг развратной книги, состряпанной этим самым учителем, — впрочем, саму книгу почти никто не читал. Вечерами деревенские женщины пересказывали эти домыслы мужьям, прибавляли от себя соответствующие детали, которые главные кумушки не упомянули просто по недосмотру; мужчины точно так же судачили на дворе у кузни, хотя и обходили некоторые аспекты,