Читать интересную книгу Под звездами - Александр Шевченко

— Ты что, Павлихин?

Маша тормошила его, Павлихин не отвечал. Она взяла его руку — пульса не было.

Она стояла перед Павлихиным на коленях, засунув руки в рукава полушубка, и смотрела, как менялось заросшее седой щетиной морщинистое лицо старого крестьянина, как уходила жизнь ив его мутнеющих глаз.

Теперь она была одна.

Она вдруг затихла, словно прислушиваясь к тому, что происходило в ней. Легла в снег, приложила автомат к плечу и долго целилась в перебегавших в лощину немцев — потом нажала спуск и хлестнула по ним длинной очередью. Упал один, второй немец. Маша выпускала одну очередь за другой. Ее, видно, заметили: один немец повернулся к ней, на бегу дал в нее автоматную очередь — и побежал догонять своих.

Пули угодили ей в плечо. Она приподнялась, рванула воротник, чтобы открыть рану, но тут же упала в снег.

«Замерзну в снегу... и Андрей не узнает...» — блеснула последняя мысль, и черная река беспамятства нахлынула на нее.

Хотя в траншее уже были немцы, Шпагин со своей группой все же пробился к первому взводу: они проложили себе дорогу гранатами. От первого взвода осталось пятеро. Молев, без шапки, с перебинтованной и казавшейся от этого огромной головой, вел огонь из станкового пулемета, ленту ему подавал Ксенофонтов. Тут же находились Квашнин с пулеметом Дегтярева и двое новеньких. Несколько убитых немцев лежало в траншее.

— Где Хлудов? — закричал Шпагин Молеву.

— Не знаю, наверное, убит! — не отрываясь от пулемета, ответил Молев. — Только что атаку отбили!

Шпагин огляделся. Дзот с железобетонным колпаком, составлявший основу обороны взвода, захватили немцы, а Молев со своими солдатами был зажат в низине, на маленьком клочке земли, откуда нельзя было ни обстреливать немцев, ни видеть, что делалось вокруг.

Правее этой горстки солдат, до самой лощины, за которой стояла первая рота, никого не было, и через этот промежуток поодиночке перебегали немцы. Молев и Квашнин безостановочно били по ним из своих пулеметов и не подпускали близко. Перед траншеей на снегу валялось много вражеских трупов, но немцы короткими перебежками и ползком продолжали охватывать полукругом позицию взвода.

«Плохо, что все сбились в кучу», — подумал Шпагин и первым делом рассредоточил свои небольшие силы по всему участку траншеи.

Вдруг пулемет Молева смолк. Молев повернул к Ксенофонтову искаженное злобой лицо и дико закричал:

— Ленту давай!

Ксенофонтов отрицательно помотал головой, испуганно округлив глава:

— Нет патронов! Кончились!

Молев сорвал с головы повязку, провел ею по лицу, размазывая пот, смешанный с кровью, и в бессильной ярости швырнул повязку на землю: «Э-э-х! Все равно не возьмете, гады!» — схватил лежавший рядом автомат и дал несколько метких очередей по набегавшим немцам.

Из хода сообщения показался Лушин: он двигался ползком и тащил за собой на ремне два патронных ящика.

— Ты где пропадал? — исступленно закричал на него Болдырев, — Небось, ожидал, пока огонь утихнет?

Лушин поднял голову: очков на нем не было, и взгляд его близоруких, будто посветлевших глаз, был каким-то непривычно обнаженным: в нем были и страх, и недоумение, и какая-то детская восторженность.

— Вот патроны... Ход занят, двое на меня набросились... — с, трудом проговорил он, хрипло дыша и глотая слова.

Тут только Болдырев увидел, что Лушин ранен: весь перед его полушубка был густо залит кровью. Болдырев бросился к Лушину и затормошил его:

— Ты что, Глеб?.. Прости, погорячился я...

— Ничего, товарищ старшина... не в том дело... недалеко ящик с гранатами... оставил я... возьмите... — все тише и тише говорил Лушин. Тут он стал хватать руками стенку траншей, пытаясь приподняться, но вдруг затих, как-то сразу весь сжался, уронил голову на грудь, повалился на бок и умер.

Молев опять стал за пулемет, а Болдырев громадными прыжками побежал назад по ходу сообщения.

— Куда? — закричал вслед ему Шпагин, не слыхавший последних слов ротного писаря.

Через минуту Болдырев вернулся, неся в обнимку ящик — в нем были гранаты-лимонки, — поставил его на землю и с силой рванул крышку.

— Вставляй запалы! — крикнул он Корушкину и сбросил ватник.

Болдырев резко, иногда даже грубо разговаривал с солдатами. Лушина он считал никчемным человеком, про себя называл его канцелярской крысой и при этом считал всегда себя правым. Но тут ему стало нестерпимо стыдно.

«Человек умирает — человек, а я набросился на него, как собака! И, главное, понапрасну, ни за что!»

Болдырев крепко сжимал веки, чтобы не заплакать, лицо его жалко морщилось. Дрожа от злобы, он с силой стал швырять одну гранату за другой.

— Это за Глеба вам, сволочи!

— А, завертелся, гад ползучий, не нравится?

— А ты куда лезешь? Замри, недоносок!

Гитлеровцы тоже бросали гранаты, но они не долетали до траншеи. Но вот одна из них упала между Болдыревым и Корушкиным, из ее запального отверстия плотной тонкой струйкой с шипением выходил белый дымок. Корушкин, не раздумывая, схватил ее за длинную деревянную рукоятку, вскочил на бровку и швырнул прямо в того гитлеровца, который бросил ее. Граната упада рядом с ним и в тот же миг взорвалась. Корушкин спрыгнул обратно и схватился рукою за плечо: «Задели все-таки, сволочи!..»

Гитлеровцы, видимо, готовились к последнему броску, некоторые были уже в двадцати — тридцати шагах. Шпагин видел их лица с низко надвинутыми касками, офицер с длинным красным лицом размахивал пистолетом и хрипло кричал, подгоняя солдат, словно лаял: «Vorwarts! Vorwarts!»[1] Шпагину стало ясно, что через несколько минут они пойдут врукопашную — им не оставалось ничего другого, чтобы пробиться в лощину. Схватка будет тяжелая: в живых оставалось всего девять человек, из них Молев и Корушкин были ранены, патроны и гранаты на исходе.

«Правильно ли я делаю, приказывая солдатам стоять здесь до последнего?» — спрашивал себя Шпагин. О себе он не думал, но ведь он отвечал за жизнь солдат. Можно было, конечно, сделать попытку пробиться по ходу сообщения назад, но ведь это значило оставить позицию, отступить...

Он посмотрел на Скибу и прочитал в его главах молчаливый вопрос: «Что ты решил делать? Не колеблешься ли ты?» И тогда, набрав в грудь воздуха, он с чувством облегчения, на одном выдохе, крикнул: «Ребята! Отступать не будем!» — и тут же увидел вспыхнувшую в глазах Скибы радость: именно такого решения ждал от него замполит.

Состояние необычайной ясности и спокойствия охватило Шпагина. Он до мельчайших подробностей видел все, что происходило вокруг: и как Квашнин, тяжело навалившись на край окопа, стрелял из пулемета, и как раненый Корушкин, превозмогая боль —это видно было по его лицу, — подавал гранаты Болдыреву, и как у стрелявших солдат из автоматных затворов веером вылетали стреляные гильзы; он заметил даже, что у немецкого офицера на левом плече не было пуговицы и погон у него болтался...

«Шаг назад — смерть! Вперед два, три, десять шагов — позволяю!» — вспомнилась Шпагину врезавшаяся на всю жизнь в память фраза Суворова — стремительная, как взмах клинка. «Да, нельзя ждать, покуда немцы ворвутся в траншею, надо опередить их — вот как Корушкин сейчас с гранатой».

Шпагин разбил солдат на три группы, распределил оставшиеся патроны, гранаты. Корушкин, которого он оставил в группе прикрытия, попросил разрешения идти с ним:

— Связной всегда с командиром должен быть...

Шпагин посмотрел на Корушкина: его круглое, спокойное, всегда улыбающееся лицо было сейчас серьезным и хмурым. Шпагин настолько привык к безропотной службе Корушкина — он в любое время дня и ночи готов был идти с донесением или с приказанием, сопровождать Шпагина в атаке, всегда был в ровном расположении духа, и Шпагин как-то не задумывался: когда Корушкин спит, ест, успевает отдыхать. И сейчас его удивила настойчивая просьба Корушкина, и в один миг он понял его лучше, чем за многие месяцы. Он обнял его и растроганно сказал:

— Но ты же ранен, Митя, тебе трудно будет со мной!

Шпагин оглядел солдат, поднял глаза на солнце, мутным желтым пятном проступавшее в белесом морозном тумане (он заметил, что в это время часы его показывали пятнадцать минут двенадцатого), присоединил к автомату магазин, отвел затвор, поставил ногу на патронный ящик и одним резким движением выскочил из траншеи.

На мгновение он потерял ощущение времени и места, будто взглянул на происходящее откуда-то с громадной высоты.

Он хотел крикнуть солдатам какую-то команду, но в этот момент в его мозгу одновременно проносилось, сплеталось и сталкивалось, высекая молнии, столько разноречивых мыслей, что из его горла вырвался просто низкий протяжный рев:

— А-а-а-а!

Одну за другой он швырнул две гранаты, в упор хлестнул свинцовой плетью автомата по немецким солдатам, лежавшим на снегу, и побежал напрямик к дзоту; за ним бежали Болдырев с ручным пулеметом наперевес и Аспанов с коробками снаряженных дисков.