И все же холод и грязь были «не самым тяжелым, не самым неприятным»{705}. По мнению как этнографов, так и неспециалистов, это определение в первую очередь относилось к местным русским чиновникам. Неограниченные правители на десятках тысяч километров редконаселенной территории, председатели местных исполкомов из одела старожилов делали все, что могли, чтобы избавиться от незваных чужаков.
Притон тому было много. Во-первых, новые эмиссары, как правило, не любили и презирали своих «опустившихся» соотечественников. То, что могло быть понятным или даже привлекательным в «азиатах» и вчерашних инородцах, выглядело как вызов цивилизации, если встречалось у русских. Да разве старожилы были настоящими русскими? Они смешно говорили, смешно одевались и жили в темном царстве суеверия, жестокости, разврата и пьянства. Одни и те же верования и порядки казались «естественными» (хотя и отсталыми) в дымном чуме, но совершенно неуместными — если не вызывающими — в русской избе (или русском чуме). Вдобавок к этому многие старожилы жили за счет торговли с туземцами и были, таким образом, эксплуататорами. Комитет Севера, всегда помнивший об уникальности и гибкости туземных культур, описывал образ жизни старожила как «невыносимый хищнический, некультурный»{706}.
Такое отношение не сулило плодотворного сотрудничества. Центральные учреждения ясно давали понять, что предпочли бы не зависеть от старожилов. Врачебные отделения и культурные базы должны были иметь свои собственные бюджеты и не должны были подчиняться местным властям. Со своей стороны, старожилы привыкли не доверять «русским» любого сорта. Так, Александр Форштейн, отважный этнограф, который вместе с женой готов был провести три года, «не видя ни одного европейского лица», вызывал всеобщую ненависть среди местных «европейцев», которые решили, что «рыжая носатая крыса, наверно, донос готовит»{707}. Согласно другому сообщению, «нервный и малограмотный председатель райревкома… бегал с наганом в руках по улицам Гижиги за своим грамотным секретарем». Секретарь якобы злонамеренно представил ему письменный отчет на «окончательную обработку»{708}.
Особенное раздражение вызывала забота пришельцев о туземцах. Она выглядела бессмысленной при любых обстоятельствах, но в тяжелые времена трата денег на создание туземных школ, больниц или чайных представлялась многим преднамеренной провокацией{709}. Ревностно охраняемая административная и финансовая независимость этих учреждений была вызовом людям, которые привыкли быть хозяевами «своих собственных» районов. Наконец, уже само появление в тундре относительно больших сумм денег и медицинских препаратов, в том числе спирта, часто становилось искушением, которому невозможно было противиться{710}.
По всему Северу «старые» должностные лица объявили войну новым. В одном районе в течение одного года (с лета 1927 до лета 1928 г.) пять врачей подряд были уволены с работы по обвинениям в незаконной торговле пушниной, растрате средств, хищении спирта, неправильной кадровой политике и слишком частых поездках в город. Трое из этих врачей уехали (один из них был официально оправдан Наркоматом здравоохранения); четвертый покончил жизнь самоубийством; а пятый во время расследования писал отчаянные письма из тюрьмы, где просил, чтобы ему разрешили поехать в областной город и доказать свою невиновность{711}. В другом районе некий доктор Мухаршев отказался поделиться медицинским спиртом с местными чиновниками. Его обвинили в совращении санитарки (при помощи двухлитровой бутыли «возбуждающих капель»), уволили с работы, выселили из комнаты и в конце концов приговорили к двум годам тюремного заключения (спирт должным образом употребили совслужащие, производившие арест). Когда жалоба Мухаршева дошла до прокурора Верховного суда (через Комитет Севера), дело было закрыто и «близкий к сумасшествию» доктор был освобожден{712}.
Обвинения в сексуальных преступлениях всегда были популярны среди провинциальных чиновников, пытавшихся отделаться от назойливых чужаков. На дальнем севере Тобольской области директор школы Бобров был обвинен в сексуальных домогательствах по отношению к местной женщине. В телеграмме, адресованной двум наркоматам, Комитету Севера и прокурору республики, он сравнил «духовную атмосферу» области с «климатом полярной тундры» и умолял о незамедлительной помощи и защите. В Тазском районе доктора Норкину обвинили в проституции, проведении нелегальных абортов и подкупе туземцев, а причиной навета было то, что она настаивала на соблюдении политики Центра — найме на работу туземцев вместо родственников местных партийных начальников. Ее жестоко избили и заставили переселиться в ненецкую землянку. Туземных протеже Норкиной вышвырнули из больницы{713}.
Некоторые миссионеры новой культуры вступали в бой и побеждали. Ерухим Крейнович был выслан с западного Сахалина, но не прекратил работу и даже организовал школу на восточном побережье{714}. Но гораздо больше было таких, которые уезжали, отчаивались или начинали пить{715}. Один ветеринар из Карагассии признавался: «Больше я не могу… Я просто боюсь. Мое здоровье неважно, нервы расшатаны до невозможности»{716}.
Все эти трудности — климат, питание и «духовный климат» — обычно описывались как «условия существования». Но была еще и «работа среди туземцев» — официальная и иногда реальная причина пребывания на Севере и высшая цель, которая делала страдания осмысленными. Для тех немногих, кто смог приспособиться к условиям существования, эта работа была связана с серьезными сложностями.
Прежде всего применение «Временного Положения» или, скорее, наведение порядка в системе туземного управления оказалось гораздо более трудным, чем ожидалось. Большинство местных русских саботировали или игнорировали туземное самоуправление, а волостные исполнительные комитеты отказывались расходовать ограниченные средства на родовые советы{717}. Губернские органы, которым полагалось надзирать за работой в районах, были далеко и занимались более важными делами. После публикации «Временного положения об управлении туземных племен, проживающих на территории Дальневосточной области» Хабаровский исполком отказался организовывать родовые советы, поскольку это могло испортить статистику избирательной кампании{718}.
Повсеместное применение родового принципа было так же невозможно, как при Сперанском. Инспекторы, работавшие с ненцами в Архангельской области и с эвенами Охотского побережья, обнаружили, что у членов одного и того же рода могут быть разные маршруты кочевок. В соответствии с этим родовые советы были заменены территориальными (известными как тундровые или островные советы у ненцев и кочевые советы у эвенов){719}. Рассмотрев положение амурских народов, разбросанных среди растущих русских поселений, местные власти решили подчинить «туземные советы» русским районам{720}. В Нарыме, другом регионе крестьянской миграции, о туземном самоуправлении речь не заходила. Там единственными административными органами были сельские советы и «смешанные советы», где доминировали русские; эти органы сдавали в аренду туземные рыболовные угодья и отменяли запреты на охоту{721}.
Как всегда, чукчи и коряки представляли особую проблему. Местные власти примирились с отсутствием родов, но надеялись ввести новую форму административного контроля, организовав так называемые лагерные комитеты (лагеркомы)[72]. Как писал в 1927 г. один такой организатор, успех был довольно скромным: «Приехав в нымным [стойбище], я собрал в ярангу Рищипа все местное население на общее собрание и объявил, что им нужно выбрать своего представителя в лагерком. На что получил ответ, что никакого лагеркома им не нужно, потому что они всегда жили без представителя, а моржей больше не станет, если выбрать представителя»{722}.
Другой организатор чукчей сообщал, что кандидаты в представители или председатели советов отказывались от этой чести, потому что «ведь меня засмеют свои же». «У нас все равны, — могли они сказать, — и речи о начальстве никакой быть не может». По мнению организатора, советизация кочевников останется минимальной из-за «отсутствия какого бы то ни было самоуправления»{723}.
Даже в тех регионах, где родовой принцип казался осмысленным, введение советской системы сталкивалось с трудностями. Среди авамских нганасанов «замена родовых управлений родовыми советами» означала прибытие надоедливого районного инструктора, ненужные поездки к отдаленным местам собраний и частичное возрождение ненавистной подводной повинности. На последующем сходе нганасаны объявили: «Мы решили… остаться без родового совета, потому что считаем его навязанным силою»{724}. А по поводу туземного исполнительного комитета они сказали: «Мы не понимаем, для чего его создают, и боимся, что он будет орудием в руках долган и якутов для давления на нас, самоедов. Поэтому мы спрашиваем, обязаны ли мы подчиняться беспрекословно инструктору, как раньше подчинялись приставу»{725}.