Я его понял.
В доме на Блюджей-драйв я весь перемазался — и физически, пока боролся в подвале с Малкомбером, и духовно, побывав наверху, в комнате с Лизой, — и если мне и нужно было что-то сейчас, так только почувствовать себя чистым и человечным и чтобы кто-то, кто заботится обо мне, держал меня в своих объятиях. Я не был уверен, остались ли подходящие под это описание люди. Проливной дождь на лобовом стекле точно передавал траекторию течения этих последних недель: одно перетекало в другое, и все как одно — серое, текучее.
Я ехал к Линде.
За три квартала до ее дома проснулось покалывающее чувство ожидания, которое я всегда испытывал, когда наносил ей визиты; было очень приятно осознавать, что кое-что осталось прежним, не утекло и не перетекло во что-то иное. Фары вспыхнули в мрачном мраке октябрьского вечера, освещая полет листьев, сорванных с веток ливнем. А я ведь уже почти забыл, что завтра — Хэллоуин, тридцать первое число. Подъехав, я увидел, что окна Линды уже увешаны тематическими украшениями, которые они с Рэнди вырезали из ткани и бумаги: старушки-ведьмы на метлах, черные кошки с выгнутыми спинками. Почтовый ящик был украшен сухими початками маиса. На крыльце стояла тыква размерами с карету Золушки, в которой прорезали наклоненные под угрожающими углами щели глаз и кривой ухмыляющийся рот. Шестифутовый скелет танцевал на двери.
Машина Джека стояла на подъездной дорожке.
Молния прозрения все так же не спешила разить меня, но все же я вдруг отчетливо понял, почему старина Джек так странно — пристыженно — глядел на меня во время визита в больницу. Его упрек, когда он узнал, что я бросил ее, а также его телефонный звонок и постоянные мантры о том, какой Линда была особенной женщиной, приобрели вдруг новый и не допускающий кривотолков смысл.
Значит, проясняются суть визита Кэрри ко мне и ее слезы у моей больничной койки — я тогда решил, что оплакивала она не только мои обожженные руки, но еще и отношения с Джеком, отягощенные бесчисленными разногласиями. Я ошибочно полагал, что замешан еще и страх — вдруг в один несчастливый день его убьют при исполнении, — и самонадеянно списал со счетов что-то столь простое и понятное, как мука разбитого сердца. Потеря любви — состояние порой не менее критическое, чем предсмертная агония.
Смех застрял у меня в горле. Я увел у Джека Кэрри, а он в ответ примазался к Линде. Но у меня останется лишь секс, а вот он обрел семью. Были времена, когда я счел бы себя большим счастливчиком, но они прошли. Многие друзья с общими подругами оказывались в этой неловкой ситуации, но к такому попросту не подготовишься — особенно в тяжелый момент жизни, когда ты весь как пучок натянутых нервов, в котором запутались одиночки-воспоминания, и едешь к той самой, что вдыхала в тебя жизнь, в надежде вымолить еще хоть немного утешения… и застаешь с ней другого мужчину.
И мой друг был бы прав, если бы когда-нибудь решил сказать мне, что они с Линдой — взрослые люди и могут сами делать свой выбор, что я не был невинной овечкой, потому что не прождал и двадцати четырех часов, прежде чем оказаться с другой женщиной, да еще и очень молодой. Бывают моменты, когда сидеть в машине и слушать, как ревет вентилятор обогревателя, так же неприятно, как слышать собственный крик.
Тыква-фонарь ухмыльнулась, приглашая меня постучать.
Время шло. Я не знаю, как долго продолжал смеяться над иронией потерянной и вновь обретенной любви, прежде чем заметил машину Кэрри на противоположной стороне улицы, из которой было очень удобно наблюдать за домом Линды. Я проехал дальше и припарковался рядом с ней; не глуша мотор, вышел, распахнул дверцу и сел рядом с водительницей спереди.
Напряжение взяло свое. Кожа вокруг ее глаз была темной и тусклой, а в уголках рта уже появились складки. Сильно проступали скулы — как у боксера, крепко сжавшего зубы. Она уже вдоволь наплакалась и еще долго не сможет выдавить из себя ни слезинки — по крайней мере еще полчаса. А потом, сама того и не заметя, она сломается — как заводная кукла, у которой вырвали шестеренный механизм. Все это было ясно как день — и мне в ее случае, и ей в моем.
Казалось, на земле не осталось безопасного убежища, не сохранилось веры и идеала, на которые мы могли бы опереться — и которые в конце концов не рухнули бы из-за нас или вопреки нам. Из моря горизонт выглядит одинаково, в каком направлении ни плыви.
— Теперь ты знаешь, — сказала Кэрри.
— Знаю.
— Когда ты это понял?
— Только сейчас.
Кэрри презрительно усмехнулась.
— Я хотела тебе рассказать пару недель назад, но потом подумала, что ты не поверишь — скажешь, мол, я додумываю. Попробовала коснуться темы еще раз, недавно вот, но — сам помнишь, у тебя голова совсем другими вещами была забита.
— Это моя вина, — сказал я. — Прости.
— Я тоже виновата. Могла бы поговорить с тобой, вместо того чтобы морочить тебе голову, но не хватило смелости.
— Да я бы тебя и не послушал.
Она пожала плечами.
— А я-то всегда волновалась, что они друг другу не нравятся, можешь в это поверить? Так глупо.
Мы бы еще долго разлизывали друг другу раны, если бы задержались — заговорщики, шпионящие за заговорщиками, подпитываемые обидой и гневом, — но в какой-то момент лично я решил, что с меня довольно. Я хотел отрешиться от боли, пока она не перевела меня на совсем уж скверные жизненные рельсы. Мне еще много всего предстояло уладить.
Но Кэрри уперлась.
— Я собираюсь посидеть здесь, пока он не выйдет. Хочу увидеть его лицо. И ее, когда она обнимет его в последний раз у двери, перед расставанием. Я хочу, чтобы они знали, что меня одурачить не удалось.
— Не стоит. Погнали отсюда.
Она хмыкнула.
— Домой, кормить твоих чертовых собак и убирать их дерьмо с заднего двора? Твое сочувствие — такая хрень, Натаниэль.
— Ты делаешь только хуже, Кэрри. Поехали.
Ее голова слегка покачивалась взад-вперед в такт движению дворников.
— Я думала, этот сукин сын любит меня. Я думала, Линда — лучшая моя подруга. Он уже много раз трахался с другими, я часто ловила его на этом. Но трах — это одно. Это плохо и гнусно, но и хрен с ним. А это… это вот… господи, они ведь скажут, что у них любовь.
— Может, она у них взаправду есть.
— Ой, заткнись.
— Мы зря здесь торчим, Кэрри.
— Не зря. — Она не отрывала глаз от дома. — Хочу увидеть его рожу.
А я вот не хотел. Я слишком хорошо представлял, как он выходит за дверь, у порога оборачивается, шлет Линде воздушный поцелуй — как это делают влюбленные, проведшие холодный осенний день за стенами хорошо отапливаемого дома, в уюте и удовольствии, зарывшись в одеяла. Поцелуй, конечно, выйдет неуклюжим, совсем не таким, как в кино, но она все равно безмятежно улыбнется, и глаза ее озарит нежность. Я задался вопросом, как давно они вместе — с момента нашей с Линдой ссоры? Или намного раньше? Мне вдруг захотелось выскочить из машины, взбежать на крыльцо и растоптать чертову улыбчивую тыкву. Хуже Хэллоуина не придумаешь.
— Не задерживайся тут. — Я вышел из ее машины и вернулся в свой «Мустанг».
Но Кэрри задержалась. Она осталась там — как верный солдат, обороняющий замок, который уже давно потерян.
Никакой прелюдии, никакой бессмысленной траты времени на надуманные диалоги. Интерьер скуп и суров — подвал. Девушке на первой кассете было чуть за двадцать, у нее было личико как у эльфа, рыжие волосы, карамельного цвета веснушки на щеках. Мужик в нелепой кожаной маске выражался короткими приказами, и она подчинялась. Он всего раз обратился к ней по имени, связывая лодыжки и запястья, — «Элли». Он капал на нее воском от горящей свечи, охаживал ее кнутом из толстой кожи. Существенных физических следов все эти манипуляции не оставляли. Путы ненадолго ослабили, девушку зафиксировали уже в другой позе, рот заткнули резиновым кляпом. Пришли новые люди в масках, помочились на нее, а один — даже испражнился. Она принимала все это с выдержкой тренированной мазохистки, вскрикивая только тогда, когда с ней обходились по-настоящему небрежно и грубо, когда терпеть не получалось.