А что тут странного? Там он, разумеется, преуспел (Женя в этом не сомневалась). Женился на тоненькой польке с платиновыми по пояс волосами. Родил двух сыновей. В общем, весь состоялся. Женя за него искренне радовалась и еще мечтала, чтоб в Маруське сказались его честолюбивые и талантливые гены. Сводил Женю и Марусю в дорогущий ресторан – имитация корабля на воде, не скупился, все показывал фотографии своего дома в Сиэтле, машин, польки и мальчишек. Было видно, что сам любовался и не верил, что все это происходит с ним. Подарков не привез, боялся ошибиться с размером. А вот деньги все вернул, тот старый долг – с лихвой. «Эх, мама, – подумала Женя, – все-таки людям нужно верить!»
А потом заболела Соня. Сначала начала худеть, перестала радоваться запрещенным когда-то сестрой вкусностям. Женя всполошилась – рентген сразу подтвердил диагноз. Без возможностей на надежду. Оперировать никто не брался – возраст. И стадия – о чем вы говорите? Женя пометалась, и теперь оставалось только Бога молить, чтобы Он избавил хрупкую и слабую Соню от мучений. Болей, слава Богу, не было, просто худела и медленно угасала. Врачи говорили, что в этом возрасте все происходит медленно, но более или менее спокойно. Уже радовалась и этому.
Последние два месяца почти у Сони жила, наняла медсестру из поликлиники (теперь было на что). Иногда сама, не дождавшись медсестры, делала обезболивающий укол – долго искала подобие мышцы, но получалось все равно подкожно. Ночью, куря на маленькой Сониной кухне, думала о превратностях судьбы, о том, как к ее берегу случайно «прибились» эти две старухи, ставшие – теперь она уже это осознавала точно – родными, ее семьей, и что с ними прожита большая часть ее, Жениной, и, кстати, Марусиной жизни.
На похоронах было четыре человека: Женя, Маруся, Женина мать и та медсестра из поликлиники, приходившая к Соне. Именитому племяннику не дозвонились. Он, видимо, был в отъезде. После похорон и подобия поминок – нарезали винегрет, сварили картошку, разделали селедку – было жарко, есть совсем не хотелось, отправила мать с Марусей домой и осталась одна в квартире сестер.
Долго сидела, сначала в Асином вольтеровском кресле, потом на тахте у Сони, ни о чем не думала, хотя нет, думала, что все-таки надо дозвониться до артиста, спросить, куда девать все эти вещи – подумала, что он наверняка захочет взять старую и теперь такую ценную, Асину мебель, – и испросить разрешения забрать на дачу Сонину тахту и чешские полки.
Спустя две недели дозвонилась до артиста. Он поохал, поцокал языком, сказал, что родни и вовсе не осталось, и даже всхлипнул. Был очень словоохотлив, а Жениного вопроса о вещах и мебели испугался, сказал, что ничего ему не нужно, вот фотографии заберите себе, я потом как-нибудь заеду.
– Да, ищите завещание, я знаю, что Соня писала, я даже давал ей домашнего нотариуса.
Женя растерялась и возмутилась:
– Ищите сами, это же все ваше.
– Думаю, что нет, – загадочно усмехнулся артист.
Потихоньку начала она опасливо разбирать бумаги, ей казалось, что делает она что-то неприличное. Но быстро, правда, в Сонином любимом баре она нашла тоненькую прозрачную папочку. Раскрыла – и удивлению ее не было предела.
Единственное ценное украшение – небольшие сережки с сапфиром и жемчугом завещались Марусе, опаловая брошь с травмированной бриллиантовой бабочкой – Жене. Но главное, главное – квартира и все (Господи!) ее содержимое было завещано ей, Жене, и еще какому-то Хвостову Анатолию Илларионовичу, 1925 года рождения. Что все это значило? Не артисту, любимому и единственному племяннику, а какому-то мифическому Хвостову. Да и кто он, внебрачный сын? Аси? Соня как-то уж совсем была молода для матери.
Мучаясь и прося извинения, опять позвонила артисту, он не удивился, что в завещании не указан, небрежно отмахнулся, видимо, торопился, а на вопрос о Хвостове что-то долго и мучительно вспоминал. И вспомнил, что была в семье такая фамилия, да-да, по мужу у какой-то рано умершей сестры по матери или племянницы. Он сказал, что поищет телефон этого самого Хвостова, но надолго исчез. И Женя решила искать Хвостова сама, через Мосгорсправку.
Адрес дали быстро, помогло редкое отчество «Илларионович». И жил этот Хвостов недалеко – в Теплом Стане. Поехала к нему утром, когда Маруся была в школе, без особой надежды его застать в это время дома. Но дверь ей открыли, оказался сам хозяин. Долго и путано Женя объясняла, кто она и по какому поводу пришла.
Хвостов, пожилой коренастый дядька, в несвежей майке и очках с бифокальными стеклами, угрюмо слушал ее, по-бычьи наклонив вперед крупную голову. Без удовольствия пригласил Женю войти в квартиру. На кухне Женя выложила на стол папочку с завещанием. Пока Хвостов долго искал очки для чтения, опять закуривал, внимательно разглядывая бумаги, Женя оглядывала запущенное и явно холостяцкое жилье и все строила догадки по поводу этой странной ситуации. Хвостов, со спущенными на носу очками, грозно уставился на Женю и резко, даже угрожающе спросил:
– Объявились, значит, прелестницы? Женя вздрогнула и испуганно посмотрела на него:
– Это вы, простите, о ком? Хвостов опять долго посмотрел на нее, видимо, раздумывая, стоит ли вообще начинать с этой незнакомой молодой женщиной свой тяжкий разговор, но все же решился, еще раз уточнив, действительно ли она ничего не знает об «этой истории». Женя клялась и отрицательно мотала головой. И Хвостов начал свой рассказ. Его мать, Вера, была сестрам родной теткой, сестрой их матери. Хвостов замолчал и долго кряхтел, доставая с антресоли старый пакет с фотографиями. Потом сунул Жене под нос размытое временем желтоватое фото – фото своей матери. Даже на этом смазанном снимке было видно, что Вера – красавица. С легкими, светлыми волосами, вздернутым носом и широко расставленными, распахнутыми светлыми глазами.
– Красавица! – искренне сказала Женя.
– Да, только убогая.
– Как это? – испугалась Женя.
– Ходила, как утка, хромая была. Но сосватали, и вышла замуж. Как казалось тогда, удачно. Илларион Хвостов был уже набирающим силу адвокатом. Был высок, хорош собой, образован, но страшно беден. А мать была из зажиточной семьи. Впрочем, все они там были не бедны, – раздраженно заметил Хвостов. – И его купили. За матерью дали хорошее приданое – цацки, шубы, мебель. И роскошь по тем временам – две отдельные комнаты. Тогда ведь все с родителями жались. Мой дед был гравером. Хвостов женился, но мать не полюбил и даже не жалел, относился брезгливо – инвалид. Изменять ей начал практически с первого дня, но самая гадость случилась потом. На дачу в Болшево, я тогда был грудной, мать взяла с собой племянниц – четырнадцатилетнюю Асю и десятилетнюю Соню. Ей – помощь, и девки на воздухе.