прозрачной воде светом, и пошел вверх по склону, к Шведской горе. Пахло зеленью многотравья, звенело в ушах. Он удивился: Шведская гора выглядела совсем низкой, как бы осевшей. А в детстве казалось — подпирает небосвод. Мелкий камешник хрустел, сыпался вниз; выскользнула из-под ног и юркнула в траву, меж камней, зеленовато-серая ящерка. Ядринцев остановился и увидел под ногами, на дорожке, еще живой, конвульсивно извивающийся хвост, оставленный, как видно, ящерицей в тот миг, когда он наступил на нее нечаянно… Хвост двигался, судорожно сжимаясь и разжимаясь, но движения его становились все медленнее, бессильнее…
Он поднялся на вершину Шведской горы (здесь когда-то, еще в петровские времена, были похоронены пленные шведы), однако могилу коменданта Де-Вильнева нашел не сразу. Каменный крест упал, и кто-то его оттащил в сторону, а чугунная плита с позеленевшей выпуклой надписью была затянута травой, осела и как бы вросла в землю. Ядринцев долго ходил вокруг да около, пока не наткнулся на нее… Вот!
Он стоял, не сводя глаз с потемневшей от времени, местами позеленевшей плиты. Большой черный жук, сухо шелестя, полз по ней, а высоко в небе летели птицы…
Вспомнилось давнее, волнующее: как он поднимался на Шведскую гору к могиле храброго томского коменданта, не сдавшего за всю свою жизнь ни одной крепости, и думал о том, что, когда он, Коля Ядринцев, вырастет, он тоже станет солдатом, воином, таким же храбрым и мужественным, каким был комендант Де-Вильнев… К этому призывали его и прекрасные Давыдовские стихи: «Нет, братцы, нет: полусолдат тот, у кого есть печь с лежанкой…»
Отлеживаться на печи он не собирался, полусолдатом быть не хотел. И вот он вырос, успел кое-что познать, хотя, в сущности, никем еще не стал — ни солдатом, ни полусолдатом… Негде было пока проявить свою храбрость. Как, впрочем, и комендант Де-Вильнев не сдал ни одной крепости лишь потому, что некому было сдавать, всю жизнь просидел он в безмятежном ожидании; и умер не под огнем врага, не от пули шальной, не от лихой сабли, а тихим вечером, на ильин день, объевшись черемухи… Вот и все! Сказка кончилась. Ядринцеву жаль было с ней расставаться, хотелось, как прежде, верить в нее, но жизнь грубо открывала перед ним реальный мир… Он постоял еще немного, рассеянно и грустно глядя на потемневшую плиту, с полустершейся, неразборчивой надписью, и медленно стал спускаться вниз, но теперь уже с противоположной стороны, минуя сад, овраг и ручей. Прощай, комендант Де-Вильнев! Теперь, должно быть, не скоро он вернется к тебе, а может статься, что не вернется уже никогда. Жизнь для него начиналась другая. Милое детство осталось позади, где-то там, в полузаброшенном саду, среди густых зарослей пахучих трав, за оврагом, в той доброй старой сказке, на Шведской горе, осталось, как хвост ящерки, на которую он нечаянно наступил…
3
В тот же день Ядринцев зашел в гимназию. Занятий уже не было, начинались летние каникулы, и в коридорах стояла гулкая, непривычная тишина. Золотистые пятна изукрасили пол, точно выстелив его невиданной красоты паркетом, и Ядринцев, ступая по нему, испытывал легкое головокружение от тепла, солнца и радостного волнения. Словно и не было четырех лет разлуки, а возвращается он, Коля Ядринцев, в свой класс после затянувшихся вакаций… И вот сейчас, сейчас увидит всех своих друзей — и славного добряка Митю Поникаровского, и Глеба Корчуганова, витающего, как всегда, в облаках, и острого на язык Наумочку, и добродушного богатыря Дер-бера… Но откуда тут быть Дер-беру, если он еще, будучи великовозрастным третьеклассником, женился и уехал куда-то в деревню? Должно быть, живет сейчас хозяйством, наплодил детей… А Наумочка в Петербурге. Николай Иванович Наумов вхож теперь во многие столичные журналы, а в «Искре», можно сказать, свой человек…
Ядринцев подошел к учительской. Дверь была распахнута, и он увидел в глубине комнаты, загроможденной столами, Глеба Корчуганова. Глеб стоял боком к нему, у окна, держась обеими руками за спинку стула; рядом с ним, и тоже боком к двери, стоял еще один человек, незнакомый Ядринцеву, с узенькой светлой бородой, в пенсне, и живо, с увлечением что-то говорил. Глеб слушал его внимательно, кивал головой и улыбался. И Ядринцев, оставаясь незамеченным, внимательно разглядывал своего друга, а в то же время видел за окном и обширный зеленый двор с березами, и старый флигель с высоким крыльцом, и деревянный пансионат, который, вероятно, по случаю каникул тоже пустовал. Ядринцев ждал, что Глеб обернется и увидит, узнает его, кинется навстречу. Но ни Глеб, ни человек с бородкой в пенсне не обращали на него внимания, заняты были разговором. И тогда он, охваченный волнением и каким-то мальчишеским озорством, шагнул в дверь и негромко сказал:
— Бог помочь вам, друзья мои…
Глеб и человек в пенсне разом обернулись и секунду-другую смотрели на него. Он ждал, посмеиваясь.
— Ядринцев! — опомнился наконец Глеб, с грохотом отодвинул стул и пошел навстречу, комически раскинув руки, сжал в своих медвежьих объятиях так, что, казалось, кости затрещали, дышать стало нечем. — О, громы небесные! Николай, откуда, какими судьбами? Как догадался зайти в гимназию?
— Был у тебя дома, — сказал Ядринцев, высвобождаясь из его объятий. — Катя мне сказала, что ты здесь, вот я и явился.
— Молодец, что явился! Но какими судьбами в Томск, надолго?
— Судьба у нас одна — Сибирь.
— Да, это верно. Видали? — Вскинул голову, глаза его светились, и он, словно желая приобщить к своей радости и того, незнакомого Ядринцеву человека в пенсне, весело говорил: — Нет, вы только поглядите, какой орел! Настоящий петербургский денди. Дмитрий Львович, это же тот самый Ядринцев, о котором я вам рассказывал… Познакомьтесь.
— Любопытно, что же такое он говорил обо мне? — посмеивался Ядринцев, пожимая узкую энергичную ладонь Дмитрия Львовича. Тот коротко ответил:
— Уверяю вас, только хорошее. — И представился: — Кузнецов.
— Титулярный советник Дмитрий Львович Кузнецов, — уточнил Глеб и с шутливой торжественностью добавил: — Учитель словесности. И редактор неофициальной части «Томских ведомостей». Надеюсь, сие немаловажное обстоятельство будет играть в ваших отношениях не последнюю роль.
— Это приятно, — живо и горячо отозвался Ядринцев. — Редактор в Сибири — фигура исключительно редкая. Рад, очень рад.
— Благодарю, — кивнул Кузнецов, снял пенсне, тщательно протер платком сначала одно, потом другое стекло, снова надел, проделав все это не спеша; был он медлителен, как видно, но отнюдь не флегматичен, титулярный советник, и в каждом жесте его чувствовалась как бы затаенная, скрытая энергия. И говорил он тоже не спеша, со сдержанным достоинством: — Буду рад, если скромные наши