Читать интересную книгу Макс - Алексей Макушинский

— И все правильно… все так и должно быть.

Был, как сказано и как накануне, зимний, но уже с первыми проблесками весны день. Совершенно ясно видел он Фридриха, все ближе и ближе к нему подходившего; видел деревья, сугробы; дома и крыши их за деревьями. И если была в нем некая, все же, печаль, то уже неотделимая, может быть, от приятия и признанья, от готовности и доверия к этому, всю жизнь его охватывавшему движению — к самой этой жизни, быть может, в которую — еще чуть-чуть, должно быть, помедлив — в которую и возвратился он, наконец.

В самом деле, Фридрих был уже совсем близко, уже улыбался ему, подходя; и он, Макс, с готовностью и доверием возвращаясь в настоящее, — в жизнь, — но тут же, через несколько, еще замедленных, собранных, как будто изнутри освещенных шагов, — тут же утратив, конечно, и это ощущение осязаемой длительности, и эту отчетливость мысли, уверенность взгляда (как если бы что-то дернулось, сорвалось, повернулось: и внутри, и снаружи; и время вновь потекло незаметно, бесшумно, поспешно…) — Макс, в свою очередь двинувшись ему навстречу, тут же, следовательно, — через несколько, все более быстрых, убывающе-ясных шагов — вновь оказался в том совсем ином мире, где присутствие другого отделяет нас от нас самих (точно так же, как оно отделяет нас от, к примеру, деревьев, сугробов, скамеек…) и где, разговаривая, отвечая и спрашивая, здороваясь и прощаясь, мы словно теряем себя из виду (и точно так же, еще раз, как мы теряем из виду деревья, скамейки, сугробы…). Зато он, Макс, здороваясь с Фридрихом, отвечая и спрашивая, шагая с ним рядом и глядя на него сбоку (они не пошли по бульвару, но перейдя на другую сторону улицы, свернули по ней направо, потом налево, в один из тех узких и сравнительно тихих переулков, по которым сам я так часто ходил когда-то, в той жизни, в том городе…) — он тут же, однако, почувствовал, как ему вновь сообщается что-то веселое, быстрое… что-то от той ускользающей, плавной, вдруг замедленной легкости, которую он услышал вчера в его голосе и с которой сегодня, сейчас — перебирая их общих знакомых (каковых оказалось довольно много…) — и как будто следя за своими движениями — как будто показывая их ему, т. е. Максу, — и вместе с тем чуть-чуть смеясь над ними, быть может, — Фридрих, улыбаясь ему и смеясь над собою, перепрыгивал через первые лужи, скользил по последнему снегу: — и как если бы (думаю я теперь…) — как если бы вновь возвратившись в тот мир (со всеми его адресами, маршрутами, знакомствами, встречами…), где он, Макс, прожил… да, почти целый год, — как если бы он обнаружил вдруг, что мир этот странным образом изменился за время его отсутствия, — и как если бы Фридрих, появившись в нем, привнес в него какое-то новое, и необыкновенно приятное качество, до сих пор несвойственное ему.

— Сергей Сергеевич, кстати, передавал вам привет. Я видел его, сегодня утром, на репетиции.

— Вот как?.. Спасибо.

Все дальше и дальше шли они по этому тихому, узкому, наизусть знакомому мне переулку, и пройдя его, наконец, свернув направо и тут же, опять, налево, пошли, значит, по той, уже не раз упомянутой мною улице, которая, спускаясь немного под гору (к красной, кирпичной — с далекими куполами за нею — стене…), вела — и привела их, в итоге, к тому, уже не раз упомянутому мною проходу: между трех, с одной, и трех, с другой стороны, очень старых, бледно-зеленой краской выкрашенных домов, — за которым был, значит, некий переулок, некий двор, некий дом. Они не зашли ко мне; и проходя мимо этого места, этих домов (я же так ясно вижу — отсюда, теперь — их фронтоны, кариатиды, их окна, вдруг вспыхнувшие на солнце, и какое-нибудь, уже весеннее облако, проплывающее над ними…) — Макс, отделенный от себя самого, увидевший и все-таки не увидевший ни фронтонов, ни окон (и вообще, должно быть, не заметивший облака…) — если он и подумал о чем-нибудь, о нашей последней, к примеру, забытой и не описанной мною, или, может быть, о нашей последней, описанной мною встрече (другой бульвар; Алексей Иванович; ночь…) — или об августе, скажем, начале всего — то эта мысль (возможность мысли…) прошла и пропала, должно быть, так же быстро (легко и весело…) — как он сам, Макс, прошел, вместе с Фридрихом, мимо этих домов, кариатид и фронтонов: — и возникнув, и промелькнув, вновь потерялась, наверное, в тех веселых (быстрых и легких…) вопросах, ответах и репликах, обмениваясь которыми уходили они все дальше и дальше — мимо красной, кирпичной (с далекими куполами за нею…) стены — налево, направо: — и чтобы вновь возвратиться сюда, и чтобы зайти ко мне, наконец — недели, кажется, через две.

(Вот так, думаю я теперь, вот так мы и кружим в пространстве, сближаясь и расходясь, проходя мимо и не оглядываясь…) — и вот так, по весенним, уже текущим и тающим улицам, уходят они все дальше и дальше от этой, давным-давно покинутой мною точки (совсем маленькой в огромном, неизмеримом, так странно изменившемся с тех пор пространстве…) — от этой точки, еще раз, вокруг которой, когда-то, располагались для меня все улицы, все переулки (ожидания и встречи, планы и помыслы…) — и которая, вопреки расстоянию, отдалению, забвению, до сих пор как будто бросает свой тихий, дрожащий и гаснущий отсвет на ближайший к ней переулок, ближайшую улицу, дома и проход между ними… — вот так, выйдя из света, пройдя через отсвет, уходят они все дальше: исчезая, теряясь: среди каких-то, уже неразличимых отсюда домов (мокрых деревьев, первых луж, последнего снега…) — исчезая, теряясь: в какой-то, теперь и отсюда уже почти невозможной, невообразимой более жизни.

Куда они шли, собственно? Они зашли, наверное, в то (Фридриху, как выяснилось, тоже отлично известное: странно даже, сказал он Максу, что они до сих пор ни разу не встретились там…) — в то место, следовательно, где все всегда собирались (в ту, уже упомянутую мною однажды и, кстати, совсем недалеко от моего собственного дома расположенную мастерскую, где я ни разу, как сказано, не бывал, Макс же был, наверное, накануне или, может быть, два дня назад, — и где каждый говорил обычно лишь с тем, с кем хотел говорить. Они и говорили друг с другом: о спектакле, который Фридрих вновь посоветовал Максу — через два дня, например — посмотреть, о других пьесах того же — отказавшись от имен и названий — очень и очень старого автора…); выйдя оттуда, взяли такси, поехали к Фридриху — был уже вечер — домой: на уже упомянутую мною, опять-таки — давным-давно уже мной упомянутую — не самую дальнюю, но все же, конечно, не-описуемую — и теперь уже почти не заметенную снегом окраину. Были только отдельные, уже, с исподу и по краям, почерневшие, оседающие сугробы: у самих стен, у входа в подъезд, в крошечном садике — с тремя скамейками, клумбой и сломанными, как показалось Максу, качелями — отделявшем тот дом, где жил Фридрих, от соседнего и совершенно такого же; в подъезде, на лестнице стоял все тот же, затхлый, грустный, отчетливый, тяжелый, тягостный запах.

Но все это — безнадежное, жалкое — тут же, как и в прошлый раз, кончилось, когда — входите, входите — Фридрих впустил его внутрь, зажег свет, закрыл на ключ дверь; и осматриваясь в уже знакомой ему, очень тесной прихожей, входя в комнату, где — опишем ее, наконец, — я, впоследствии, очень часто бывал в ней — где, как и в тот раз, все вещи — кресло, низенький столик, стоячая лампа с большим абажуром, высокое, узкое зеркало — были сдвинуты в один, дальний угол, ближе к окну, отчего, странным образом, комната одновременно казалась и не казалась пустой, но как будто заполненная — и все-таки не заполненная — чем-то, уже словно не нуждавшимся в вещах и предметах, создавала, как и в тот раз, чуть-чуть, пожалуй, тревожное и все-таки радостное (подумал Макс…) ощущение простора, пространства… — Макс, короче, осматриваясь, вспоминая, вновь, как и в тот раз (но в тот раз — думаю я теперь, или так думал он, может быть, — все это было в скобках, на заднем плане или, может быть, на полях…) — вновь, короче, почувствовал себя — где-то совсем далеко от этой безнадежной окраины, в каком-то совсем ином, с этой окраиной никак не связанном месте; и у противоположной, свободной от вещей и предметов, но, по-прежнему, обклеенной множеством мелких рисунков, фотографий стены (он узнал, снова, Лизу; Сергея Сергеевича; самого Фридриха — в разных ролях…) — у противоположной, свободной стены, на полу, стояла все та же… да, все та же, конечно, высокая, с узким и длинным горлышком ваза, и в ней все те же, наверное, желтые, сухие цветы — в пленительном одиночестве; и если некий запах все-таки проникал сюда с лестницы, то, во всяком случае, странно преображаясь, меняя свою природу, он казался здесь тем — уже, для Макса, неотделимым от воспоминаний о театре (на маленькой площади…) запахом: пыли, старого дерева, — как будто перенесенным сюда, через весь город, с маленькой площади, — и при том, что никакой пыли, старого дерева здесь, разумеется, не было. И только в упор смотревшие окна соседнего дома (все зажженные, все одинаковые…) мучительно напоминали об окружавшей их безнадежности.