Читать интересную книгу Несколько печальных дней (Повести и рассказы) - Василий Гроссман

- Да, удивительное дело, - проговорил Розенталь, - столько еще тупиц в науке и столько бездарностей в искусстве. Это какой-то непонятный бульон, на котором растет разум... Да, война, война! Она снова в мировой повестке дня.

- Воевать теперь будут химики, инженеры и бактериологи, - сказала Екатерина Георгиевна.

- Не только, - сказал Ефремов. - Это будет также война текстильщиков, пищевиков, сельского хозяйства, доменщиков, - воюет весь народ - шахтеры, нефтяники, газетчики.

- А правда, - спросила Екатерина Георгиевна, - что есть газы, пахнущие цветами?

- Удивительное дело! - сказал Ефремов, строго глядя на жену. - Всем химикам задают этот вопрос: "Верно ли, газы пахнут цветами?" Мне непонятно, почему это всем нравится: люизит пахнет геранью, фосген - сеном и прелыми яблоками, иприт - горчицей. Вы спросите, как их получают, какое сырье, стойкие ли они, физиологическое действие их, есть ли индикаторы. А то: "пахнут цветами" - и довольны.

Он сердился на жену и говорил сварливым голосом обиженного человека.

- Нет, правда, безобразие! Вот диэтилхлорсульфид, иприт, - о нем огромная литература, немецкий способ, американский способ, исследования химиков, токсикологов, богатейшие материалы о применении его в снарядах желтого креста, распылении; сколько опытов интересных врачами проделано, а тут только один вопрос: "Правда ли, пахнет хреном?" - Он стукнул по столу.

- Ох и строгий у тебя инженер! - сказала Клавдия Васильевна. - Бить будет.

- Ого! - смеясь, сказал Розенталь. - Представляете себе, Екатерина Георгиевна, если супруг в первые дни...

- Ужасно! - перебила докторша-уролог и погладила Розенталя по щеке. Мы с Костенькой третий год женаты, а он ни разу так свирепо не разговаривал со мной.

И все, хохоча, принялись жалеть Екатерину Георгиевну, упрашивать Ефремова помягче с ней обращаться. И Ефремов, вначале опешивший, вдруг смутился так сильно, как никогда в жизни не смущался: неужели гости, друзья жены, приглашенные с ним познакомиться, заметили, как он дурацки обижался, по-пустому приревновал, самодовольно, по-купечески, ухмылялся?..

Когда начало темнеть, гости собрались уходить. Ефремов тоже поднялся и пожал жене руку.

- Ее, видно, информировали на кухне, - шепнула ему Екатерина Георгиевна, кивнув в сторону Лены.

Девочка, нахмурившись, сердито и недоверчиво следила за каждым движением Ефремова. Как ему не хотелось уходить!

- Ну и ну! Проблемы... - бормотал он, идя по улице, останавливаясь и оглядываясь.

Много неведомых до этого времени мыслей было у него: "Я, оказывается, ревнивый пес... и на охоту летом не поеду, на даче буду... Девочка-чертовка - маленькая, а вот живая, дали ей жизнь, теперь вот полноправна со всеми. Ох ты, как все путается!.. Катя со мной соскучится, с победителем? Не про электролитическую диссоциацию с ней разговаривать!"

Ефремов вспомнил, как он приехал с Гольдбергом на рудник, спускался в шахту, осматривал новые дома, поликлинику, хохотал весь день над шутками и остротами товарища, а ночью, проснувшись, услышал, что Гольдберг за стеной ходил по комнате и напевал:

- "Выхожу один я на дорогу..." - останавливался и спрашивал: - Папаша, слышишь? Я тоже пою! - и отвечал сам себе: - Чую, сынку, чую!

Он остановился, глядя на рубиновый глаз светофора, точно вещавший беду в тумане и дождевой пыли.

Потом он вдохнул поглубже сырой воздух, провел ладонью по лбу и зашагал дальше.

VII

С начала лета установились упорные жаркие дни; одно лишь солнце двигалось по пустынному серому небу, в неподвижном воздухе не было ни ветра, ни облаков.

Ефремов сильно уставал от ежедневных поездок на дачу - он поспевал обычно к отходу поезда, когда сидячие места бывали заняты, и всю дорогу ему приходилось стоять в духоте, среди горячих потных тел, да еще держать в руке тяжелую сумку с покупками.

Каждый день, когда поезд отходил от Москвы и в окна врывался ветерок, раздраженные пассажиры становились добрыми и услужливыми. Перелом в настроении происходил к третьему километру пути, и Ефремову нравилось это наблюдать. Он, посмеиваясь, думал, что можно вычертить кривую, показывающую связь между температурой воздуха и настроением дачников.

В день ремонта в котельной, когда паросиловое хозяйство было в очень напряженном состоянии, монтер, работавший под крышей, уронил тяжелые ключи и разбил вентиль паропровода; в течение нескольких минут котельная наполнилась паром, испуганные люди выбегали из нее. Ефремов в это время проходил с главным механиком через заводской двор. Они кинулись к дверям котельной.

- Немедленно прекратить питание котла! Гасите топку! - крикнул главный механик.

- Нет, это не пойдет, - сказал Ефремов. - Если остановить на час, я законопачу аппаратуру на месяц.

- На вашу полную ответственность, - волнуясь, сказал механик, - ведь другого выхода нет.

- Выход у нас единственный, - нарочно замедляя слова, сказал Ефремов. - Перекрыть запасной вентиль и открыть параллельный паропровод, вот такой у нас есть выход.

И он вместе с слесарями полез на котел. Было очень трудно работать в густом горячем тумане, легкие точно наполнились мокрой ватой, голоса терялись в свисте пара...

Когда же все кончилось благополучно и рабочие с Ефремовым, грязные и мокрые, вышли из котельной, механик расчувствовался и, пожимая Ефремову руку, сказал:

- Вы главный инженер, Петр Корнеич, - понимаете, настоящий, а это великие слова - главный инженер, - и неожиданно прибавил: - Приезжайте ко мне завтра на дачу.

"Ого", - подумал Ефремов; это было не шуточное дело - услышать такие слова от старика механика.

Вечером, выйдя из заводских ворот и сев в автомобиль, Ефремов почувствовал большую усталость, ему сразу же захотелось спать.

- На Северный? - спросил шофер.

- А куда же? - ответил Ефремов и подумал: "Поехать к Васильеву, рассказать про дела, потом выпить пива, потом спать лечь - вот хорошо бы..."

На вокзале было много народу, уезжавшего на выходной день из Москвы. Пришлось толкаться, бежать: поезд отходил через три минуты. С большим трудом Ефремов прошел в вагон и остановился у входа, стиснутый со всех сторон; чья-то широкая женская спина грела его прямо нестерпимо. Он пробовал отодвинуться, но горячая спина льнула к нему все плотней и плотней.

Ефремов сказал:

- Слушайте, не упирайтесь в меня, стойте вы на собственных ногах.

Тогда к нему повернулось молодое, румяное лицо, и розовые губы скороговоркой произнесли:

- Если вам неудобно, то не живите на даче; не видишь, что тесно!

И Ефремову вдруг изменило философское отношение к вагонным ссорам. Они поругались. Он глядел в окно и сокрушался, что нужно еще пятнадцать минут ехать под насмешливыми взглядами сидевших.

Но и сойдя с поезда, он продолжал чувствовать неловкость.

- Ну как же это я мог? - бормотал он.

Он остановился и огляделся: как убого выглядела эта сосновая рощица, деревья в серой пыли, земля, покрытая грязной бумагой и осколками бутылок. Ему вспомнилась прошлогодняя охота, прохладный рассвет, огромный, спокойный простор лугового берега Волги, клубы розового сонного тумана над плотной темной водой, ровный скрип уключин... А на даче у хозяйки четверо детей, пятый грудной, они постоянно лезут в комнаты, кричат и дерутся.

Ефремов присел на пенек и задумался. Сколько новых чувств и мыслей, сколько сложностей принесла ему женитьба! Одно время он ревновал Екатерину Георгиевну к ее бывшему мужу; ему казалось, что она все еще любила его, ну, жалела, это значит - любила. Он написал ей письмо, она ему ответила; это были тяжелые дни для Ефремова.

"Его очень жалко! Он ведь, как девочка, слабый, растерянный, вдруг застрелится - ведь это ужасно!" - говорила она. Да, это были нехорошие дни. Сейчас Катя в отпуску - на соседней даче живет Розенталь с женой, каждый вечер они приходят и разговаривают до двух ночи. Театры, музыка, книги. Все это хорошо, замечательно, интересно. Время-то где взять? Он и так спит не больше пяти часов. А сукин сын Розенталь на днях сказал ему:

- Пора, пора, Петенька, почитать Анатоля Франса, так сказать проработать.

Да, вчера они с женой поругались в первый раз: нужно ли отдавать Лену в школу? А главное - исчезло легкое чувство одиночества, он всегда спешит, да, кстати, двадцать пятого хозяйке дачи нужно заплатить четыреста рублей. Он поднялся и пошел по Песчаной улице, нарочно замедляя шаги. Навстречу из калитки выбежала Лена и повисла на его ноге. Он посадил ее к себе на плечи и зашагал, прижимая к груди ее тонкую, вялую ногу.

"Вот тоже нелегкая победа! - усмехнулся он. - Помучился с ней больше, чем с котлами". И он подумал, что сейчас проходит школу жизни, такую же трудную и важную, как гражданская война. Теперь он видит, что жизнь ткется из тысячи простых вещей, и очень трудно достойно и мужественно шагать по этой простой жизни...

Лена болтала свободной ногой и рассказывала, как свинья вбежала в комнату, сдернула со стола скатерть и сжевала книжку.