Читать интересную книгу 7 историй для девочек - Лидия Чарская

Перед подземным ходом в твердыню замка – его большую башню – процессия остановилась. Де Нансе слез с лошади, открыл дверцы носилок, запертые на замок, и почтительно предложил королю Наваррскому выйти. Генрих вышел без всяких разговоров – любое место жительства казалось ему надежнее, чем Лувр; десять дверей, затворяясь вслед за ним, отделяли его от Екатерины Медичи.

Августейший узник перешел через подъемный мост, охраняемый двумя солдатами-часовыми, прошел в три двери нижней части башни и в три двери нижней части лестницы, затем, предшествуемый де Нансе, поднялся на один этаж. Генрих собрался идти по лестнице и выше, но командир королевской охраны остановил его, сказав:

– Ваше величество, остановитесь здесь.

– Ага! Как видно, меня удостаивают второго этажа, – сказал Генрих.

– Сир, к вам относятся как к венценосной особе.

«Черт их возьми! – подумал Генрих. – Два-три этажа выше меня бы не унизили ничуть. Тут слишком хорошо, и это может вызвать подозрения».

– Ваше величество, не желаете ли последовать за мной? – спросил де Нансе.

– Святая пятница! Вам очень хорошо известно, месье, как мало значит здесь то, что я желаю и чего я не желаю; здесь значит лишь приказ моего брата Карла. Есть приказ – следовать за вами?

– Да, сир.

– В таком случае, месье, я следую за вами.

Они пошли по длинному проходу вроде коридора, пересекавшему просторный зал с темными стенами, который имел крайне мрачный вид.

Генрих не без тревожного чувства осмотрелся.

– Где мы? – спросил он.

– Мы проходили, ваше величество, по допросной палате.

– А-а! – произнес король Наваррский и стал разглядывать внимательнее.

В палате было всего понемногу: воронки и станки для пытки водой, клинья и молоты для пыток испанскими сапогами; кругом, вдоль стен почти всей комнаты, шли каменные сиденья для несчастных, ожидавших пытки, а около сидений – на их уровне и выше и ниже их – были вделаны в стены железные кольца, но не симметрично, а соответственно роду пытки. Сама близость этих колец к сиденьям указывала их назначение – привязывать к ним части тела тех, кто будет занимать эти места.

Генрих пошел дальше, не сказав ни слова, но и не упустив ни одной подробности этого мерзкого устройства, так сказать, запечатлевшего на этих стенах повесть о человеческих страданиях.

Внимательно разглядывая окружающее, Генрих не посмотрел под ноги и споткнулся.

– А это что такое? – спросил он, указывая на какой-то желоб, выдолбленный в сыром каменном настиле, заменявшем собою пол.

– Это сток, сир.

– Разве здесь идет дождь?

– Да, сир, кровавый.

– Ага! Прекрасно, – сказал Генрих. – Мы еще не скоро дойдем до моей комнаты?

– Вы уже пришли, ваше величество, – сказал какой-то призрак, смутно рисовавшийся в полутьме, но становившийся по мере приближения все более определенным и реальным. Генриху показался знакомым этот голос, а сделав несколько шагов, он узнал и самого человека.

– Ба! Да это вы, Болье! – сказал Генрих. – Какого черта вы здесь делаете?

– Сир, я только что получил назначение коменданта Венсенской крепости.

– Ваш дебют делает вам честь: вы сразу получили узника-короля. Это неплохо.

– Простите, сир, – ответил Болье, – раньше вас я принял двух дворян.

– Каких? Ах, простите, я, может быть, нескромен? В таком случае условимся, что я не спрашивал.

– Ваше величество, у меня нет предписания соблюдать относительно них тайну. Это месье де Ла Моль и месье де Коконнас.

– А, верно! Я видел, что их забрали. Как эти бедные дворяне переносят свое несчастье?

– Совершенно по-разному: один весел, другой печален; один поет, другой вздыхает.

– Какой же вздыхает?

– Месье де Ла Моль, сир.

– Мне более понятен тот, что вздыхает, чем тот, который распевает. Судя по тому, что я видел, тюрьма – место вовсе не веселое. А на каком этаже их поместили?

– На пятом, самом верхнем.

Генрих вздохнул. Ему самому хотелось попасть туда.

– Так покажите мне, месье Болье, мою комнату; я потому тороплюсь попасть в нее, что очень устал за этот день.

– Пожалуйста, ваше величество, – сказал Болье, указывая на растворенную дверь.

– Номер второй, – сказал Генрих. – А почему не номер первый?

– Он уже предназначен, ваше величество.

– Ага! Как видно, вы ждете узника познатнее меня.

– Я не сказал, ваше величество, что этот номер предназначен для узника.

– А для кого же?

– Вашему величеству лучше не настаивать на моем ответе, так как я буду вынужден промолчать и тем самым не оказать вам должного повиновения.

– Ну, это другое дело, – сказал Генрих и еще больше задумался, чем прежде: видимо, номер первый очень занимал его.

Впрочем, комендант не изменил своей первоначальной вежливости. Со всевозможными ораторскими оговорками он поместил Генриха в его комнату, всячески извинялся за могущие оказаться неудобства, поставил двух солдат у его двери и ушел.

– Теперь пойдем к другим, – сказал комендант слуге-тюремщику.

Впереди пошел слуга-тюремщик, и они двинулись в обратный путь, прошли допросную палату, коридор и очутились опять у лестницы; следуя за своим проводником, Болье поднялся на три этажа.

Оказавшись таким образом на пятом этаже, тюремщик открыл одну за другой три двери, из которых каждая запиралась двумя замками и тремя огромными засовами. Когда он начал отпирать третью дверь, из-за нее послышался веселый голос:

– Эй! Дьявольщина! Отпирайте поскорее, хотя бы для того, чтобы проветрить. Ваша печка до того нагрелась, что задохнешься.

И Коконнас, которого читатель уже признал по его любимому ругательству, одним прыжком очутился у двери.

– Одну минутку, дорогой дворянин, – сказал тюремщик, – я пришел не для того, чтобы вас вывести, а чтобы войти самому, а за мной идет комендант.

– Комендант? Зачем? – спросил Коконнас.

– Навестить вас.

– Он делает мне много чести. Милости просим! – ответил Коконнас.

Болье вошел и сразу уничтожил сердечную улыбку Коконнаса ледяной учтивостью, присущей комендантам, тюремщикам и палачам.

– Есть у вас деньги, месье?

– У меня? Ни одного экю, – ответил Коконнас.

– Драгоценности?

– Одно кольцо.

– Разрешите вас обыскать?

– Дьявольщина! – воскликнул Коконнас, краснея от гнева. – Ваше счастье, что я и вы в тюрьме.

– Все допустимо, раз служишь королю.

– Так, значит, – ответил пьемонтец, – те почтенные люди, которые грабят на Новом мосту, служат королю так же, как вы? Дьявольщина! Оказывается, месье, я до сих пор был очень несправедлив, считая их ворами.

– Привет мой вам, месье, – сказал Болье. – Тюремщик, заприте месье Коконнаса.

Комендант ушел, взяв у пьемонтца перстень с прекрасным изумрудом, который подарила ему герцогиня Невэрская на память о своих глазах.

– К другому, – сказал комендант.

Они миновали одну пустую камеру и опять привели в действие три двери, шесть замков и девять засовов. Когда последняя дверь отворилась, посетителей встретил только вздох.

Камера была еще унылее той, откуда сейчас вышел комендант. Четыре длинные узкие бойницы с решеткой прорезывали стену, все уменьшаясь изнутри наружу, и слабо освещали это печальное жилище. В довершение всего железные прутья перекрещивались в них так часто, что глаз повсюду натыкался на тусклые линии решетки и узник даже сквозь бойницы не видел неба. Готические нервюры, выходя из каждого угла, постепенно сближались к середине потолка и переходили там в розетку.

Ла Моль сидел в углу и, несмотря на приход посетителей, даже не шевельнулся, как будто ничего не слышал.

– Добрый вечер, месье де Ла Моль, – сказал Болье.

Молодой человек медленно приподнял голову.

– Добрый вечер, месье, – ответил он.

– Месье, я пришел вас обыскать, – продолжал комендант.

– Не нужно, – ответил Ла Моль, – я вам отдам все, что у меня есть.

– А что у вас есть?

– Около трехсот экю, вот эти драгоценности и кольца.

– Давайте, месье, – сказал комендант.

– Возьмите.

Ла Моль вывернул карманы, снял кольца и вырвал из шляпы пряжку.

– Больше нет ничего?

– Ничего, насколько мне известно.

– А что это на шелковой ленточке висит у вас на шее? – спросил Болье.

– Это не драгоценность, это образок.

– Дайте.

– Вы требуете даже это?

– Мне приказано не оставлять вам ничего, кроме одежды, а образок – не одежда.

Ла Моль чуть не набросился на тюремщиков, и гневный порыв человека, отличавшегося своею благородной, тихой скорбью, показался страшным даже этим людям, привыкшим к бурным проявлениям чувств.

Но Ла Моль тотчас взял себя в руки.

– Хорошо, – сказал он, – я сейчас покажу вам эту вещь.

Сделав вид, что поворачивается к свету, он отвернулся, вытащил мнимый образок, представлявший собой не что иное, как медальон, где вставлен был чей-то портрет, вынул портрет из медальона, несколько раз поцеловал, затем как бы нечаянно уронил его на пол и, ударив по нему изо всех сил каблуком, разбил на мельчайшие кусочки.