Латчинов помолчал.
— Несколько дней он лежал без памяти — доктора опасались воспаления мозга, но когда он пришел в себя и вспомнил — мы стали опасаться худшего! Потери рассудка. Но у него здоровая натура — он вынес. Едва он мог писать, было написано им это письмо. Он поручил мне сказать вам его условия, если вы желаете их выслушать. Я выписал Вербера из Рима — это человек преданный, он будет наблюдать за правильным уходом. Сам я приехал к вам.
Я надеюсь, что вы дадите мне ответ сегодня же. Я уезжаю завтра, я боюсь оставить больного надолго одного с его мыслями.
Я сидела опустив голову. Что мне делать? В состоянии ли я буду отдать ребенка? А если я не отдам? Разве у меня на него не такие же нравственные права, а юридически он будет законным сыном Ильи.
За этого ребенка я готова тоже идти на какой угодно скандал! Но… эта угроза! Это не пустая фраза, я слишком хорошо знаю Старка.
Но до рождения ребенка еще пять месяцев, может, он одумается… смягчится… Нет — это я себя утешаю! Этого быть не может.
Ну, что же! Ну, пускай это будет мне возмездием за мой проступок. Но неужели он потребует от меня даже никогда не видеть мое дитя?
— Скажите его условия, — говорю я с тревогой.
— Условия Старка таковы, — начинает спокойно Латчинов, — когда наступит событие, вы должны устроиться так, чтобы быть в это время во Франции. Он приедет в последнюю минуту взять дитя.
В мэрии Старк заявит, что он отец его, запишет его на свое имя и одновременно вы дадите ему нотариальное письмо, что отказываетесь от всех прав на ребенка.
Я закрываю лицо руками.
— Но он оставляет вам право видеть этого ребенка, когда вы пожелаете, но только в его доме, который всегда открыт для вас, как для гостьи.
— Ну, а если Старк женится? — спрашиваю я. — Может быть, я тоже не хочу, чтобы мое дитя называло матерью другую женщину.
— И это оговорено. В случае женитьбы Старка и даже в случае появления в доме сожительницы вы получите ребенка обратно. Об этом пункте я напомнил ему — он, конечно, уверяет, что этого никогда не может случиться, но… теперешнее его состояние не дает ему хладнокровно обсудить будущее.
Я с надеждой взглядываю на Латчинова и замечаю на его лице горькую улыбку. К чему относится эта улыбка?
— Старк даже обещает вам, если вы пожелаете, конечно, воспитать ребенка в известности, что вы его мать, но какие-нибудь обстоятельства: дела, больные родители или что-нибудь в этом роде — удерживают вас вдали от него.
Старк дает вам слово внушить ребенку любовь к вам и аккуратно извещать вас каждую неделю о его здоровье. Мало того, он дает вам голос и в его воспитании, и впоследствии — в устройстве его судьбы. Вот, кажется, все, что я имею передать вам, — Поблагодарите его хотя бы за это и скажите, что я принимаю его условия, — говорю я с тоской.
— Есть еще один пункт… я даже просил избавить меня передавать вам это, но он настаивал. Вы, конечно, простите больному человеку такие предположения. Он так болен и так беспокоится. Вы должны извинить ему, а также мне, что я вынужден передавать вам его слова.
— Говорите. Говорите уж все сразу!
— Он страдает от мысли, что вы захотите избавиться от ребенка до его рождения.
— Да как он смеет оскорблять меня! — вскакиваю я.
— Татьяна Александровна, подумайте, что он пока совсем ненормален. Ему еще не такие мысли приходят в голову — он хочет непременно присутствовать при родах, боясь, что вы ему подмените ребенка. Но вы все это должны простить.
Я ходил за ним во время его болезни… Он требовал, чтобы я не рассказывал вам о его муках… но я должен сказать, что это был бред, галлюцинации… Нам приходилось иногда надевать на него сумасшедшую рубашку, так как держать его, такого гибкого и сильного, был риск вывихнуть ему руки или ноги.
Согласитесь, что после такой болезни, через такое короткое время он не может рассуждать вполне разумно. Вы не должны оскорбляться. Могу я продолжать?
— Да.
— Конечно, он сулит вам всяческие ужасы, если вы покуситесь избавиться от ребенка, но я вам не буду их повторять, так как я прекрасно знаю, что все это игра его больного воображения. Еще он требует, чтобы вы тщательно следили за вашим здоровьем, Вот, кажется, и все, — прибавил Лат-чинов со вздохом облегчения.
Я долго молчу.
— А что если этот ребенок, родившись, умрет? — спрашиваю я даже не Латчинова, а как бы самое себя.
— Он этого совершенно не опасается, и, когда я высказал ему это предположение, он ответил спокойно: «Я нашел Бога, а Бог этого не допустит».
— Ну, а если? — спрашиваю я.
— Тогда. Тогда он сам умрет, — говорит тихо Латчинов, — ведь только этот ребенок и удержал его от самоубийства.
Мы молчим.
В комнате сгущаются ранние зимние сумерки, букет, принесенный мне Латчиновым, вянет, брошенный на стол, Тихо, тихо. Только Фомка едва слышно мурлыкает на моих коленях.
Я не знаю, что на душе Латчинова, но у меня — страх, тоска, отчаяние.
— Ты тут, Таня? Что ты сидишь в темноте? — спрашивает Илья, входя в мою мастерскую.
Латчинов давно ушел, а я так и застыла в своем кресле с Фомкой на коленях.
Илья зажигает электричество, смотрит на меня и спрашивает тревожно:
— Что с тобой случилось, Танюша? Я заслоняю рукой глаза от внезапного света и говорю равнодушным голосом:
— Случилось то, о чем я никогда не думала… да, не думала. Я забыла, что не я одна имею право на ребенка.
— Объясни толком, Таня, я не понимаю тебя, — просит тревожно Илья.
Я тем же равнодушным голосом рассказала ему все, конечно, умолчав об угрозах на его счет.
Он несколько минут молчит.
— Что же делать, Таня, — говорит он наконец, — ведь это! человек вполне прав. Все же надо войти и в его положение. Мне кажется, что ты поступишь вполне правильно, если согласишься на это.
Илья говорит каким-то смущенным голосом, вертя в руках разрезательный нож.
— Ведь он тебе не запрещает видеть ребенка, когда ты захочешь. Даже предоставляет тебе возможность следить за его воспитанием… Что касается материальных средств, то я готов…
— Об этом не может быть и речи: отец ребенка имеет средства, да если бы и не имел, у нас бы не взял, — говорю я, пристально всматриваясь н лицо Ильи. Его лицо почему-то смущенное, виноватое…
Я понимаю, Ильюша, понимаю, что ты чувствуешь. Ты сделал нечеловеческое усилие. Во имя любви ко мне ты согласился принять в дом это дитя, но теперь ты рад, ты счастлив, что появляется возможность отклонить от себя эту горькую чашу. Ты никогда бы не решился предложить мне это, но раз инициатива исходит не от тебя, ты дрожишь, ты боишься, что я откажусь. Ты готов на все материальные жертвы, ты согласен работать денно и нощно, только бы не иметь перед глазами прошлого твоей Тани. Да будет так!