— Вот русофобы. Чего они всё время на нас сваливают? Охамели? — Моё справедливое негодование не знало границ.
— Изя, не валяй дурака. Хоть бы по-французски написал. Или за сто двадцать лет язык забыл?
— Скучно же, — пожаловался я напарнику. — А давай, на самом деле, вселимся в кого? Ты, например, в Рузвельта. Мне — Черчилль. Ну как? Сначала соберёмся вдвоём, и Гитлеру напинаем. Потом итальянцам и японцам. А напоследок переругаемся и передерёмся между собой. Чего сразу дурак? Не брал я твоё пиво! Флоты перетопим, армии распустим, оружие пропьём. Э-э-э…. В смысле, Сталину подарим. За то, что он нас помирит.
— А потом? — Гиви вроде бы начал проявлять интерес к моему предложению.
— А потом пусть товарищ Сталин думает. Как хочет, так и управляет миром. Вдруг удастся сверхгалактическую русскую империю построить? А мы помогать будем и советовать. Потом получу звание трижды генералиссимуса, Крым, в пожизненное пользование, и буду купаться в тёплом море и кушать виноград. Себе можешь Константинополь взять. Нравится? Забирай, мне не жалко. С Виссарионычем я договорюсь.
Генерал-майор Архангельский отчего-то закатил глаза и начал биться головой о дверь. Радуется? Скорее всего. Ну, ещё бы! Я предложил ему вековечную мечту русского народа вообще, и каждого попаданца в частности — Черноморские проливы. Кто оценит степень моего патриотизма?
Гиви не оценил. Он молча поднялся с пола, куда до этого он медленно сполз по дверному косяку, и ухватил меня за горло. И это вместо благодарности? Пришлось осторожно освобождать мой нежный организм от цепких пальцев непосредственного начальника, отгибая их по очереди в течении получаса. Ещё бы сутки, и мог бы задохнуться. Потом предложил воды из графина. Гаврила отказался, безмолвно, одними глазами потребовав коньяка. Опасная бледность, наконец, покинула щёки заслуженного архангела, и он смог произнести нормальным голосом:
— Изя, забудь. Никаких солитёров.
— Ты про что?
— Нет, это ты про что? — Переспросил Гиви. — Как называют тех, кто внутри человека живёт?
— Попаданцы? — Предположил я с робкой надеждой.
— Гельминты! — Гаврила грубо наступил на горло моей песне, чуть было не ставшей лебединой.
Зачем так переживать? Нет, так нет. Есть немало других способов развлечься.
— Включать, Изяслав Родионович? — Вопросительно посмотрел на меня Кренкель.
— С Богом, Эрнст Теодорович. — Я отступил от заработавшего агрегата и, на всякий случай, перекрестился. Знаете, как оно бывает с опытными образцами?
Аппарат выглядел…мощно. Точное его название наукой было не установлено, но впечатление он производил соответствующее, скажу я вам. Кое-где таинственно гудел, в нужным местах искрился или шипел. Изредка доносились мерные постукивания. Всё, как и положено для гениального озарения мысли, было собрано на скорую руку. Поясню. Это значит, что везде свисали пучки проводов, железные штыри непонятного назначения, верёвочки, которыми были привязаны некоторые детали. Лепота! Творчество — оно же не ремесло, и внешними формами не заморачивается.
Вот, сравните скифскую бабу, которая памятник, с любой скульптурой античного мастера. Подойдёт неграмотный кочевник, посмотрит на первую, скажет: — "Вах! Какой жэншина! Красыва!" И ускачет себе дальше, Древний Рим разрушать и грабить. А там попадётся под его боевой топор Венера Милосская или Дездемона Шекспирийская, и не ворохнётся ничего в мохнатой душе, не дрогнет рука в молодецком размахе. Потому, как натура истинного творца и ценителя прекрасного не терпит холодного совершенства линий.
Ах, волшебные линии…. Бывало, положишь так руку нежно, проведёшь…. Помнится, в четырнадцатом году, в Париже…. Нет, в прошлом четырнадцатом. И вот, значит, мы с генералом Милорадовичем откушали шампанского изрядно в ресторации, и занесла нас судьба к графине…. К чему фамилии? В них ли дело? Не будем компрометировать практически порядочную женщину. Вот там были линии, я вам скажу! Берёт она меня за руку, улыбается, и нежно так говорит:
— Товарищ генерал-майор, мощность на второй уровень выводить? Или ещё подождём?
— Что? А где графиня? — Спрашиваю у Кренкеля.
— На столе, — не моргнув глазом отвечает старший радист.
— Зачем?
— Не зачем, а с чем, — поправляет меня Эрнст Теодорович. — С ним. Что, пора?
— Можно, а то уже мерещится всякое.
— Это от усталости. Не бережёте Вы себя, Изяслав Родионович.
— Отдыхать после войны будем, товарищ Кренкель.
— Разве сейчас война?
— Настоящий коммунист всегда найдёт себе битву.
— Я же не коммунист.
— Ну и что? Работать всё равно надо. Наливайте.
Мы выпили, и я прислушался к внутренним ощущениям. Нет, кажется сейчас отпустило. А то совсем, было, собрался лететь в ближайший населённый пункт, воспользовавшись покровом долгой полярной ночи. А что? Часа за три до Аляски долечу, нам для полёта крыльями махать не нужно. У нас даже мышц махательных нет. Врождённая антигравитация, помноженная на силу мысли. А так как я очень умный, скажу без ложной скромности, то и скорость держу приличную. Не ракета, конечно, но реактивному истребителю не догнать. Испытано на личном опыте.
Или не рисковать? Зачем Гавриила Родионовича расстраивать? Ему же завидно будет. К тому же и холодно очень. Так во время полёта согреюсь. Тогда какой смысл лететь, если и так тепло будет?
Это Гитлер во всём виноват. Он, собака! Больше некому. Сейчас я ему устрою.
— Эрнст Теодорович, время. Даём сразу полную мощность.
— А не взорвётся? — Кренкель с сомнением оглядел агрегат.
— Не должен…, кажется….
Южная Бавария. Городок Кёнигфрицдумпкопф.
Городок будто вымер. Городок выжидал, насторожённо выглядывая из-за оконных занавесок.
Сверкающие чёрным лаком лимузины стремительной хищной стаей пролетели Кирхенштрассе, вырвались на простор Кирхенплатц, и, окружив древнюю местную церквушку, застыли, похожие на банду волков, поджидающих вкусного барашка.
Из нескольких автомобилей выбрались солдаты в чёрной форме, и редкой цепочкой опоясали кирху ещё одним кольцом, отгоняя редких в утренние часы зевак. Последним на площадь вступил мелкий человек с прилизанной чёлкой, дрожащей челюстью и трясущимися руками. Прячась за спинами охраны, он почти бегом проследовал внутрь и остановился перед исповедальными кабинами.
— Герман, мне что, нужно будет туда залезать? — Спросил он у отставшего, было, толстяка в лётной форме. — Я туда не помещусь, там очень мало места.
— Не знаю, — пожал плечами лётчик, — Я никогда раньше не был на исповеди.
— Может я смогу чем-то помочь, дети мои? — Раздался сзади профессионально вкрадчивый голос.
Посетители обернулись. Военному, лицо священника напомнило кайзеровский шлем, положенный на бок. Такое же вытянутое вперёд и острое. Его спутнику оно ничего не напомнило, так как на фронте он ходил без шлема, отобранного и пропитого фельдфебелем Ватманом.
— Шланг, пастор Шланг. Чем могу служить, дети мои?
— Прекратите называть нас детьми! — Возмутился человек с чёлкой. — Я фюрер великого германского народа немецкой нации Адольф Гитлер. А это мой соратник по борьбе генерал Герман Геринг. Или наоборот?
— Что наоборот, мой фюрер?
— Может я фюрер великого немецкого народа германской нации? Ты не помнишь моё точное звание, Герман?
— Никак нет, мой фюрер, — вытянулся Геринг, — я простой солдат, исполняю приказы, а терминологию у нас Иохим разрабатывал.
— Жалко, — огорчился Гитлер, — нужно было записать. Тогда, пастор, называйте меня просто фюрером. И, кстати, Вы что-то спрашивали про службу? Да, Вы обязательно должны взять в руки оружие, и умереть, защищая тысячелетний Рейх от жадных варваров, угрожающих ему с юга, севера, востока и запада.
— Простите, — пастор Шланг испуганно скрестил руки на груди, — но на севере у нас море.
— Вздор! Для сумрачного германского гения море не является преградой. Герман, я не забыл никого из врагов?
— Не знаю, мой фюрер, — опять вытянулся Геринг, — но кажется есть ещё кто-то на северо-востоке.
— Да, как я мог забыть про большевиков? Немедленно отдайте пастору свой пистолет, мы идём защищать Рейх от Сталина.
— Простите, мой фюрер, но Вы приехали сюда на исповедь.
Загоревшиеся, было, глаза Гитлера опять потухли и руки затряслись. Он затравленно посмотрел на кабинки.
— Я туда не полезу.
— Оставьте нас вдвоём, генерал, — пастор настойчиво подталкивал толстяка к выходу.
В дверях тот остановился.
— Надеюсь Вам не нужно объяснять, святой отец, что разглашение тайны именно этой исповеди приведёт по крайней мере в Моабит?
— Не нужно напоминать мне о долге перед Господом, — ответил пастор Шланг, захлопывая створки перед носом у Геринга.