выстрелы обороняющихся. Клаудиа, как завороженная, смотрела на разгул одной из самых страшных и самых красивых стихий — на пожар в ночи. Снег вокруг тек грязными ручьями, смешиваясь с казавшейся черной кровью. Повсюду виднелись мертвые тела. Вдали, под ярко-оранжевыми небесами с визгом метались салески, то тут, то там настигаемые солдатами, одетыми в какие-то лохмотья, весьма отдаленно напоминающие форму. Остановившимися глазами Клаудиа видела сразу и клубы пепла, поднимающиеся там, где падали сгоревшие балки, и бегущих с криками французов, упорно штурмовавших незанятую еще часть обители, и отвратительные сцены насилия. Совсем неподалеку от нее, так что можно было рассмотреть пышные белые бедра, лежала какая-то монахиня, бесстыдно темнея развороченным лоном. Кто она, девочка так и не смогла понять — лицо у несчастной было раздроблено прикладом.
Скоро стрельба почти совсем стихла, и французы уже стали выкатывать из подвалов бочки с винами и готовившейся только у Святого Франциска особой настойкой из ауреллы. А Клаудиа все не могла заставить себя пошевельнуться. Она уже давно поняла, что искать отца здесь бессмысленно. Неожиданно новая мысль овладела ею и стала мучительно грызть девочку, не давая ответа: неужели ее папа, ее умный, добрый, замечательный папа точно так же расстреливал из пушек монастыри и насиловал беззащитных женщин?! «Нет, нет, не может быть! Мой папа не безбожник!» — едва ли не вслух выдохнула она. И тут мудрый инстинкт одинокого зверя подсказал ей, что сейчас освободившиеся от боя солдаты напьются и запросто могут начать бродить по близлежащему лесу. Надо было уходить. Но куда? Клаудии ничего не оставалось, как вернуться к часовне и вновь лечь на свое убогое ложе, обхватив руками колени и уткнув в них голову…
Так она прожила два дня, беспрерывно молясь Господу о том, чтобы эти ужасные французские солдаты, кричавшие такими громкими гортанными голосами, ее здесь не обнаружили. Голодная, потерявшая ощущения рук и ног, она жевала хвою, сосала снег и несколько раз ходила к развалинам, прячась лисой, почти невидимая в своем голубом облачении. Французы ушли только на третий день. Над пожарищем еще кое-где курились дымки, и стояла особенная смертная тишина. Клаудиа прокралась вдоль закопченной стены, стараясь не смотреть по сторонам и не вдыхать приторный запах разлагающихся тел. Она уже не боялась быть убитой — она хотела только одного: поесть и согреться. Добравшись до разграбленных погребов, она жадно сгрызла какие-то протухшие остатки окорока, вылизала лужу мальвазии под незаткнутой бочкой и заснула, прислонившись к ней спиной, радуясь теплу древесины.
Так ее и нашли оставшиеся в живых монахини. Их было не больше десятка, но, благодарные Господу за спасение, они, словно стайка трудолюбивых птиц, немедленно принялись вить среди руин новое гнездо.
И только через несколько дней Клаудиа спросила сестру Флорису, искусную вышивальщицу, которая отсутствовала во время зверского нападения, уехав продавать монастырские вышивки в Уржель:
— А что стало с матерью Памфилой?
— Разве ты не знаешь? Ее схватили и долго требовали выдать место, где спрятаны монастырские сокровища. Но она, конечно же, ничего не сказала, и ее буквально растерзали. Говорят, тело опознали только по бриллиантовому кольцу, которое эти богохульники почему-то не заметили.
Клаудиа вспомнила мягкую белую руку, уведшую ее поздним весенним утром в другую жизнь, и невольно прикоснулась к щеке. Что ж, она не держит зла ни на куру Челестино, ни на его сестру… Но теперь ничто не будет напоминать ей о постриге и никто не будет стараться сделать из нее святую. Святой теперь сделалась сама погибшая настоятельница, о которой скоро стали ходить легенды…
* * *
После ухода французов все силы насельниц были брошены на воссоздание прежней налаженной жизни. Место матери Памфилы заняла порывистая сухая мать Агнес, присланная сюда из далекой жаркой Малаги и привезшая с собой нескольких сестер из своей бывшей обители. Она постоянно ежилась от холода и большей частью занималась какими-то сложными монастырскими интригами, в которых Клаудии по ее малолетству не было места. Да и никто теперь не знал истории этой молчаливой девушки, большую часть времени проводящей за латинскими и греческими книгами. Правда, на последние аббатиса косилась с недоверием и как-то раз, подойдя к девочке в молельне, сказала:
— А известно ли вам, сестра Анна, что у нас в Испании усомниться в католической вере — то же самое, что усомниться в вере христианской? — Клаудиа склонила голову. — И любой отец сам подкинет дров в костер еретички, которая читает недозволенные писания…
— Я читаю лишь Иоанна Дамаскина[53], — не поднимая головы, ответила Клаудиа и, не дождавшись окончания разговора, вышла.
Впрочем, скоро этот разговор принес Клаудии определенные перемены в ее положении. С самой весны по обители пошли слухи, что их посетит кардинал герцог де Вальябрига. К этому событию готовились все, начиная от настоятельницы и кончая последней посудомойкой. После разграбления, пожара и мученической смерти большинства салесок, в монастырь ручьем потекли пожертвования, и меньше чем через год, он снова уходил в небо всеми четырьмя башнями. Однако внутри все еще было пусто и сыро, а потому основную ставку мать Агнес решила сделать на подвижничество своих подопечных. Действительно, пережившие ужас монахини удвоили, если не утроили свою набожность, над обителью сиял ореол подвига матери Памфилы, и привлеченные его светом, сюда теперь шли многие. Однако пылкой южанке аббатисе все не хватало какой-то изюминки, какого-то блеска.
Вальябрига появился в полдень, но уже с шести утра салески стояли рядами во внутреннем дворике и молились, перемежая молитвы пением. Клаудиа, как самая юная, стояла в первом ряду и почти механически повторяла слова молитв и хоралов — она думала о том, что кардинал едет сюда из Мадрида и, несомненно, еще несколько дней назад видел того, кто после ночной атаки французов окончательно занял ее мысли. Ведь это именно он, как говорили все вокруг, смог остановить ужасное кровопролитие и заключить мир с Францией. Князь мира представлялся ей теперь уже не юношей на коне, а почти богом в золотых одеяниях и с ярким чувственным лицом уроженца Эстремадуры. Грезя о своем неведомом рыцаре, девочка даже не заметила, как прошли долгие шесть часов, и только вздрогнула, когда весь двор залил алый свет кардинальской сутаны. Монахини упали на колени, а Клаудиа, как ребенок, не сумев отвести глаз от восьмиконечных бриллиантовых звезд, все продолжала разглядывать этого высокого молодого человека в красных одеяниях. Кардинал улыбнулся, глядя на столь юное серьезное лицо, не скрывавшее детского восторга, но, проходя, плавным движением руки все же заставил девушку последовать примеру остальных.
После торжественной