Читать интересную книгу Нора Баржес - Мария Голованивская

Зайка точила зубки. Теперь, когда ей не надо было умирать, она строила планы, робко расцветала, смеялась навстречу каждому новому дню. И ей особо понадобилась улыбка. Она точила зубки, чтобы одеть их в фарфор, керамику и даже перламутр, она будет откусывать звонче, она будет привлекать к поцелую мохнатых шмелей, несмотря на свою траченную хирургическим скальпелем грудку, она будет, как Нора, лучше, чем Нора. Впрочем, зачем она все время оглядывается на Нору? Да кто она, эта Нора, откуда в ней точка отсчета, мерило, алгоритмическая линейка?

Зайка точила зубки в миленьком кабинете на старинной площади. Престарелый доктор с умным еврейским лицом все что-то причитал и колдовал над ее распахнутым аленьким цветочком, задавал ей вопросики, в ответ на которые она обворожительно блеяла, соглашаясь или отрицая его предположение.

Поедете, наверное, к морю? – вопрошал он. – Накупаетесь там…

К морю ей было нельзя, да и купальник сейчас надеть ей было совсем не просто. Красновато-коричневый шрам наискосок того места, где еще недавно красовалась милая, но коварная грудка, маскировал дверку, через которую на нее при малейшем поводе выходил огромный страх – черный, вязкий, бесформенный. Из самого нутра, из надрезанного сердца.

Ыа, – проблеяла Зайка и мотнула головой, – ыа.

Ну, тогда, наверное, поедете в прекрасную Европу, к старым камням, любоваться на шедевры старых мастеров.

Этот страх ясно обозначился, когда она только пришла в себя. В большой палате, заполненной солнечным светом и запахом лекарств. Он вышел на нее из дверного проема – темная тяжелая тень, впоследствии оказавшаяся Норой, которая ждала, пока она проснется, чтобы слабо пожать ее слабую ладошку и поставить на прикроватный столик банку с тюльпанами.

Неужели Зайка всю жизнь боялась Норы?

Она, Нора, умная красивая еврейка, она, Зайка, глупая и веселая русская.

Норе вечно чего-то неудобно, она страдает, а Зайке всегда отчего-то смешно, и она легкомысленно обещает, собирается, потом забывает, потом выкручивается, и никто на нее не сердится, потому что зачем сердиться на Зайку, глупо как-то. Именно в эту рассеянность, в эту расхлябанность сознания, а отнюдь не в сосредоточенную заостренность так часто попадается суть, – говорила Зайка с глупым выражением лица, цитируя умную Нору, когда на нее рассерженно шумели потерявшие время, надежду, деньги мужчины и женщины, сослуживцы и друзья друзей.

Угу, – промычала Зайка в ответ на Европу, – ыгы.

Она засобиралась в Европу, теперь, когда жила совместно с этим страхом, добавившим ей основательности, тяжести, задумчивости, она засобиралась в Европу к седым камням и старым полотнам.

А что раньше? С хахелями, поклонниками, подружками закатывались на скопленные гроши в Европу второго сорта и там хохотали до утра, согреваясь дешевыми коктейлями и пороховыми ласками необязательных мужчин.

А теперь как будто Нора с этим страхом переступили через ее барабанные перепонки, перепрыгнули через носовую перегородку и расположились, развалились в ней, делая все мысли двусмысленными, настроения переменчивыми, взгляды противоречивыми. Она даже как будто начала смуглеть, наша белобрысая Зайка, то ли от того, что страх примешивал к ее коже свой окрас, то ли потому, что стало проявляться побочное действие Норы.

Ах, простите, – забормотал доктор, – сделал вам, наверное, больно.

Ну, не в полной мере, – серьезно ответила Зайка нориной фразой, сплюнула кровавую слюну и деловито засобиралась.

Опаздываю на выставку, – пояснила она доктору свою поспешность. – Заморозка за два часа пройдет?

Значит, ты не пойдешь? – рычал Баржес, привычно метаясь по комнате. – Не пойдешь? Достойная месть. Мне, вбухавшему деньги в этого шута горохового только ради ностальгии по его затхлой квартире, где мы когда-то любили друг друга.

Нора, ты слышишь меня? За Риту что ли? Она тебе все разболтала, да? А что мне оставалось делать? Становиться инвалидом, импотентом, душевным уродом из-за твоей распущенности?

Отсутствие Норы на предстоящем открытии было равносильно публичной пощечине: все увидят, что ей на него наплевать. Все – Кремер, Нина, общие друзья, важные для него гости, эта дуреха Риточка.

Хорошо, что Анюта не видит этого сумасшедшего дома! А ведь я мог бы иметь множество детей, сына, наконец, не от тебя, от других женщин, и никогда не позволял себе этого, а ты все себе позволяла: девку завести, шмоток накупить, а меня презирала…

Он выл, он ревел, он бросался на нее, неподвижно лежащую под пледом в двух свитерах, с кулаками.

Что, больна?! Опять больна?! Ты издеваешься, издевалась и будешь надо мной издеваться.

В отчаянье он позвонил Кремеру:

Скажи ей, чтобы она пошла, она не идет.

Я учу речь, – ответил Кремер, – не мешай мне. Конечно, Нора придет, у нее же слово на открытии. И я должен ей передать… подожди, сейчас посмотрю что…

Баржес разбил телефон. Баржес вывалил из шкафа ее платья и грозился поджечь.

Я же говорила тебе, что нездорова, – тихо произнесла Нора. – Почему ты все время меня куда-то гонишь, зачем тебе быть пастухом, я же не ем твоей травы?!

Он рычал, клокотал слюной.

Ты никогда не ходила, у тебя всегда были отговорки.

Вот мой день рождения, мы купили билеты в оперу.

Вот мама приехала, мы отмечали первый поход Анюты в школу.

Вот мы с друзьями сняли лучший ресторан города и отмечали первый наш миллион денег!

Тебя нет, нет, нет, ты гримасничаешь, тебе недосуг.

Перестань кричать.

Так ты унижаешь меня, выставляешь посмешищем, да?

Перестань кричать, я умоляю тебя.

Она прогоняет его из комнаты.

Он входит, шаркает, хлопает, кричит.

Он входит в носках.

Он входит в нелепой севшей сорочке, срывает ее, кидает на норин диван, поверх пледа и длинных ее темных ладоней.

Он замечает, что надел белье шиворот-навыворот.

Он кричит на позвонившую Риточку.

Что у тебя болит, живот, живот, говоришь?

На выходе он сталкивается с Валей.

Можно она посидит у Галины Степановны, ей с этой (кивок в сторону Нориной комнаты) очень тоскливо.

Ей можно. Он понимает. Он парень что надо.

Ему два квартала, но пробки, пробки ужасные.

Невозможно больше с ней. Куда это ведет? А ведь есть молоденькие животики, молоденькие шейки, и тогда и путешествия, и выходы в театры, и совместные поездки по делам. Ему за сорок, ей 25, как Риточке, как Верочке…

Какой такой Верочке? – удивился он своим мыслям. – Кто она такая? Может быть, скромная вера каждого мужчины за сорок, что в его жизни еще будет риточка?

Общество. Брат писателя, вдова композитора, сестра главы, собака пинчер, которую не пустили. Только ее и не пустили, но пустили безмозглых и красивых догов, милых спаниелей, пуделяш и, конечно, охотничьих и сторожевых, естественно, полукровок, ведь сторожевые сторожат, а охотничьи охотятся – борзо, легаво, гонче.

Движение по одиночке, движение парами… Вот здесь должна была быть Нора рядом с Кремером, но ее нет, вместо нее на изображении черная дырка. И здесь, рядом с директором музея – тоже дырка, и здесь, когда все двинулись по лестнице вверх под звуки гения, умершего триста лет тому назад. Она, Нора, тоже должна была встречать Кремера с каталогом в руках, словно с хлебом-солью, и опять, вот незадача, черная дыра, пустое место, отсутствие Норы.

Как всегда, от неловкости и безделья все начинают интересоваться вдруг чьим-то отсутствием: где Нора, что Нора? Перекаркиваются и не находят ответа, а Нора взаправдашняя, не та, которую потеряли на вернисаже, мечется по дивану под пледом в отчаянной боли, пытаясь дозвониться поочередно Павлу, Зайке, дозваться Валю, но ни гу-гу. Ей надобно доктора, а у них праздник, вернисаж, и телефоны все свичт-офф или только неслышно вибрируют, поглощая Норину мольбу о докторе, помощи, превращая ее порыв все-таки удержаться в злобу, отчаянье, бессилие.

Но есть на подхвате, наготове теплая Риточка.

Там, а не здесь.

Где надо жить и не надо умирать.

Она подхватывает каталог, она уговаривает Сенсеро Идальговича сказать пару слов о Кремере вместо Норы, о значении его таланта для большого куска суши, в смысле тверди, называемого Европой. Он соглашается, справляется, согретый плохим бордо, который разносят неумелые официантки, и хорошей русской барышней Люсей, которую он принес себе сам.

Риточка жарит Павла, словно жаркое, своим огнедышаще умелым обихаживанием. Она берет его под руку, она представляет его всем важным птицам и рыбам, она проводит его, Кремера и важных млекопитающих вдоль картин, умело предложив Кремеру самостоятельно рассказать о своих картинах. Ну, право, неужели бы Нора сделала это лучше самого Кремера!