Читать интересную книгу Расцвет и упадок государства - Мартин ван Кревельд

В христианской цивилизации сравнение монарха с Богом было подобно святотатству. Контрреформация положила конец ситуации, при которой короли, такие как Олаф Норвежский или Людовик IX Французский, могли одновременно быть и великими воинами, и святыми; однако гуманистическая ученость нашла ответ на этот вызов. Теперь, когда правители больше не могли быть причислены к лику святых, появилась возможность отождествлять их с целым сонмом божеств. Любимым выбором мужчин был Геркулес: этот титул переходил от одного монарха к другому, и Генриха IV Французского однажды, действительно, назвали «Гекулесом, правящим ныне». Обычно женским аналогом выступала богиня-охотница Диана; по-видимому, сравнение с Венерой, известной своими многочисленными прелюбодеяниями, считалось не вполне приличным. Наречение имени, королевские свадьбы, крестины, празднества и другие церемонии часто посещались различными божествами, в том числе Юпитером, Юноной, Аполлоном, Нептуном, Минервой и Вакхом, не говоря уже о бесчисленных нимфах, которых часто изображали молодые обнаженные женщины[275]. Те, кто создавал соответствующие полотна, скульптуры и tableaux vivants[276], основывались на специально составленных для этих целей справочниках, в которых имелись иллюстрации и содержалась информация о различных свойствах богов. Таким образом, европейские монархи могли быть запечатленными вместе с божествами, хотя и языческими и не принимаемыми слишком всерьез.

Триумф монархов над их различными соперниками нашел выражение также в том, как с них писали картины и лепили скульптуры. Средневековые короли вплоть до второй половины XV в. часто изображались среди благородных лордов во время совместной охоты или застолья. Других, более религиозных, можно было увидеть изображенными в молитве, с преклоненными коленями, в компании их святых покровителей. Бесконечная пропасть отделяет эти работы от изображений времен Контрреформации и более поздних. Уже Вазари в конце своей жизни (он умер в 1574 г.) написал Apotheosis с герцога Козимо де Медичи. В течение последующих пятидесяти лет Рубенс, Веласкес и Ван Дейк (все трое ― крайне успешные придворные живописцы) создавали обширные полотна, показывающие королевскую особу в одиночестве или в окружении исключительно членов семьи, на контрастном фоне, призванном усилить впечатление королевского величия ― это мог быть сад, охотничьи трофеи или осада. Эти полотна висели во дворце, и самые большие из них были рассчитаны на coups de tedtre[277]: они демонстрировали посетителям августейшую особу монарха под разными углами зрения каждый раз, когда те заходили в новое здание или комнату. Другие, менее крупные работы, создавались для украшения королевских личных покоев или для подарка[278].

Средневековые правители часто помещали свои вертикальные скульптурные изображения внутри ниш в стенах церквей, а их могилы были украшены горизонтальными изображениями их самих и их жен. Во второй половине XV в. на место этих стилей начали приходить свободно стоящие бронзовые конные статуи величиной больше реального роста. Эти статуи не были заключены внутри зданий, напротив, они были призваны украшать собой общественные места. Эта мода пришла из Италии, где примером служила статуя Марка Аврелия, стоящая на Капитолии. Примерно в 1475 г. миланские правители Сфорца стали первыми из тех, кто заказал для себя конные статуи, хотя эти работы так никогда и не были завершены. Гораздо позже их примеру последовали в других странах, таких как Франция (Людовик XIII) и Пруссия (Великий курфюрст). Нередко чем менее воинственным был правитель, тем более героическим было его скульптурное изображение. Примером может служить статуя Карла I, изваянная в 1630 году Юбером ле Сюе. Хотя король изображался одетым и рыцарские доспехи, именно в то время сама эта забава, которая и любом случае давно уже потеряла какое-либо военное значение, вышла из употребления[279].

Как ни смотреть на все это, в век зарождения абсолютизма правители стали подниматься на сияющие высоты, едва ли достижимые и вряд ли даже представимые для их относительно скромных средневековых предшественников, включая недавно обнаружившуюся и пользующуюся большим спросом королевскую способность излечивать различные болезни прикосновением руки[280]. Разбив своих соперников или поставив их себе на службу, короли получили беспрецедентную власть, по крайней мере теоретически. Однако на практике изолированные дворцы, которые короли строили для себя, огромное количество слуг, окружавших их, и множество церемоний, которых они требовали, свидетельствовали об обратном. Как мы увидим в следующей главе, при прочих равных условиях, чем более абсолютной становилась власть монарха, тем более он зависел от безличных бюрократических, военных и юридических механизмов, необходимых для передачи его воли всему обществу и проведения ее в жизнь. В конце концов эти механизмы оказались способными функционировать без монарха, и, более того, им было суждено отнять у него власть.

3. ГОСУДАРСТВО КАК ИНСТРУМЕНТ: 1648 ― 1789 гг.

Зародившаяся в недрах феодализма и восходящая к временам Римской империи система правления, которая появилась в Европе в 1331 ― 1648 гг., в основном все еще носила личностный характер. Государства как абстрактной организации, обладающей собственным юридическим лицом, отличным от личности правителя, еще не существовало. Так, в Италии на рубеже XV―XVI вв. термин «государство» означал «правительственный аппарат»; например, Гвиччардини писал о «государстве Медичи» и «людях во Флоренции, стремившихся изменить государство»[281]. Поэтому неверно говорить, как это делали многие историки, что государство победило церковь, империю, знать и города. В действительности это было достижение автократически мыслящих королей или, как в Германии, правителей, имевших менее высокие титулы, но чье положение в их собственных обществах и по отношению к себе подобным носило монархический характер. Земли Лодовико Сфорца, Франциска I, Карла V и других были для современников маркизатами, графствами, герцогствами, королевствами и, конечно, империей. В каждом таком территориальном образовании могли существовать «сословия» (англ. estates, франц. etats): аристократия, духовенство и простолюдины. С другой стороны, то же самое слово в смысле «состояние» означало положение и ресурсы (особенно финансовые) каждого такого образования, которые могли составлять такую-то величину. Однако сами они стали называться государствами (states) только в первой половине ХVII в.[282]

Те же самые современники продолжали средневековую традицию, представленную как церковными хрониками, так и chansons de geste[283], в которых история политических сообществ любого рода и размера представлялась почти исключительно в виде жизнеописания лиц, которые ими управляли. Для них не существовало развивающихся институтов, безличных сил и разнообразных факторов, которые в сочетании приводили к тому или иному результату. Самое большее, у них присутствовала средневековая идея колеса фортуны, вращение которого приводило к взлету или падению отдельных личностей, и которое теперь зачастую олицетворялось, как у Макиавелли, античной богиней судьбы Фортуной[284]. Как правило, действующими лицами выступали правители, члены их семей, их противники, советники и, конечно, любовницы. Они либо заключали всевозможные союзы, либо воевали и интриговали друг против друга.

Согласно весьма популярной работе Юста Липсия Politicorum sive civilis doctrinae libri sex[285], еще в 1589 г. личное правление означало, что восстание могло быть вызвано тем, что у правителя не было детей, что его лицо было изуродовано или он страдал от неизлечимой болезни. Правителей, которые истощили казну, растратив все на какую-нибудь прихоть, или тех, чьи любовные интрижки определяли судьбу королевства, иногда критиковали за легкомыслие, но все же их достижения и потери в конечном итоге были только их достижениями и потерями, а не чьими-то еще. Конечно, правителям с давних пор нередко говорили, что для спасения их души (и предотвращения восстаний) нужно заботиться о благосостоянии своих подданных. Однако частое сравнение последних с отарой овец, которой владеет пастух и которая выращивается для его выгоды, говорит само за себя. Людовик XIV достиг того состояния ума, что смог различать собственную славу и благо государства (etat), которое он возглавляет, лишь после вступления на престол в 1660 г. По крайней мере, так он утверждал в своих мемуарах[286].

Иными словами, централизация власти сама по себе еще не равносильна созданию государства. Как показано в первой главе, со времен Древнего Египта во многих политических системах, известных как империи, власть была предельно централизована, по крайней мере, теоретически и в той степени, насколько позволяли технические средства. Неудивительно, что монархи в XVII в. целенаправленно стремились подражать Римской империи, нередко вплоть до деталей ― в частности путем латинизации имен (например, Луи стал Людовиком), заимствования символики цезарей и пропаганды идеологии смирения и служения, известной как неостоицизм[287]. В то же время, реальная история абсолютистского государства есть не столько история деспотизма как такового, сколько история того, как в период между 1648 и 1789 гг. личность правителя и его «государство» отделились друг от друга настолько, что первый почти полностью потерял свою значимость и сравнении со вторым.