Но галлюцинации стали повторяться, сделались ежедневными, «кроме великих праздников».
Муж сперва жалел Соломонию, но, не видя конца ее диким видениям, струсил и отвез жену на житье обратно к отцу ее иерею Димитрию. Здесь припадки Соломонии еще ухудшились, а сладострастные грезы, вдали от мужа, участились. И так как родительский присмотр за нею, надо думать, оказался слабее мужнина, то истеричка стала убегать из дому, а возвращенная, лгать, будто черти уносят ее к себе в воду.
Иллюзии полового сожительства повели за собою (совершенно как у той злополучной дамы, пример которой приводил я выше по Делассю и Гуайте) иллюзию беременности la grosseuse hysterique, с развязкою фантастических родов.
«И бысть у них два дни и две нощи, и зача у них в утробе, и носила их полтора года. Приеде же ей время родить; и бе она в дому отца своего, и выслала отца из дому вон со всеми живущими, сказа ему, еже хотяще родити и еже бы их темнозрачных не убили. И в кое время нача она родити, и прииде к ней от тех темнозрачных демонов жена, и нача с нею водитися; и роди их шесть, а видением они сини, и взя их та жена, что с нею водилась, и унесе из храмины под мост».
Было бы длинно, скучно и ненужно исчислять все исчезновения Соломонии, насилия над нею демонов и беспрестанные роды ее, в которых она наплодила множество чертенят.
Дальнейшая история Соломонии, как в смене галлюцинаций демонических и религиозных прожила она десять лет с лишком; как бесновалась она во время богослужения, особенно когда один священник решился ее насильно причастить («нача демон устами ея вопить великим гласом: сожже мя, сожже мя!»); как являлись ей с ободрением святые Прокопий и Иоанн, устюжские чудотворцы, и, наконец, сама Богородица, — вся эта обычная и частая история кликуши-демономанки малоинтересная. Но исцеление ее в высшей степени любопытно и показательно и как клинический случай, и как комбинация ложных представлений. Великим постом 7179 (1671 года) Соломония говела и — в результате воздержания и физических утомлений, сопряженных с говением, — разрешился в ней какой-то внутренний болезненный процесс: на левом боку у нее сделался огромный нарыв, который вскрылся накануне того дня, как ей надо было причащаться. Процесс совершался очень трудно и мучительно, и окружавшие Соломонию «сердоболи», как и сама она, приняли его за новое злодеяние дьявола: «по захождении солнца смятеся в ней окаянный демон, и начат утроба ея рвати;, она же от тяжести нач велми кричати; и прогрызе у нея левый бок на скрозь; и егда прогрызе, Соломония же очюти себе, а во ум пришед, и виде срачицу свою окровавлену, и показа сущим ту: что ей сотвори демон в нощи; он иже, видевши гибель ея от демона плакохуся зело». Весь этот день и потом до 27 мая (значит, месяца полтора) припадки Соломонии были сильнее, чем когда-либо, — «ни мало ни даяше покоя живущий в ней демон: терзаше утробу ея и люте рваше, и велми мучаше ю паче перваго. Позна бо он окаянный свою гибель». Демон Соломонии был догадливее ее сердоболей: почувствовал, что сильная натура ее переломила-таки болезнь, кризис совершился и дело пошло на выздоровление. Половой бред прекратился: после того как внутренний демон прогрыз Соломонии бок, никакие внешние демоны уже ея не «скверняху». Состояние потрясенного организма еще очень тяжело, но улучшенное самочувствие уже прогностирует выздоровление и подсказывает радостные сны. 27 мая Соломония видит во сне особо чтимых ею устюжских чудотворцев «и глаголаша святии ей: Соломоние! молися Прокопию и Иоанну; они тебя по мале времени избавят от таковаго мучения… уже ты, Соломония, последний год хидиши!» Предсказание оправдалось даже скорее, чем обещали святые: того же лета 7179, июля в 8 день в самую в память святого праведного Прокопия, значит, шесть недель спустя после видения, Соломония, придя в соборную церковь Пресвятой Богородицы, торжественно заявила «всему освященному собору» и «прилучившимся православным» о полном своем исцелении. По словам ее, оно пришло к ней опять-таки во сне. «И видеша мя яки мертву, а чрево мое надмеси зело люто оными лукавыми; и зряща мя вси плакаху, видяще мое гибельство. И се внезапу свет возсия неизреченный, ид еже аз лежах, и видех юношу, идуща во храмину тою и свещу несуща, и по нем идуще святии Прокопий и Иоанн, и ставше уз главы моя, глаголаша святии мужи собою; аз же того не вем что они глаголют; и паки приступи ко мне святый Прокопий, и перекрестил рукою своею утробу мою, а святый Иоанн, держа копейцо в руке малое, и той приступи ко мне, и разреза утробу мою, и взя из меня демона, и подав его святому Прокопию; демон же нача вопити великим гласом и витися в руце его; и святый Прокопий показа ми демона, и рече: Соломоние! видиши ли демона, иже бысть в утробе твоей. Аз же зря его видением черн и хвость бяше у него же дебела и страшна; и положи его окаянного на помост и закла его кочергами. Святый же Иоанн паки изымати из утробы моея по единому и давати святому Прокопию; он же закалаша их по-единому… и приимаше, и меташе их на помост церковный, и давляше их ногою своею. И глагола святый Прокопий ко святому Иоанну; чиста ли утроба у Соломонии от живущих в ней демонов? И отвеща святый Иоанн: чиста есть, и несть порока в ней! Посем святый Прокопий смотряще сам в утробу мою, да бы чиста».
В последних галлюцинациях Соломонии замечательно сосредоточение ее фантазии на хирургическом, так сказать, акте: «разреза утробу мою, чтоб у меня, грешной, режа, срачицы не окровавить», «нача изимати тою же раною демонов, яко же и прежде». Все это говорит о самочувствии, ощущающем в «утробе» опять-таки какой-то острый, режущий процесс, вроде того, как за два с половиною месяца пред тем, когда демон-нарыв прогрыз Соломонии бок и тем началось ее исцеление. Приостановленное рецидивом, острым по форме явлений, но значительно слабейшим по существу, оно благополучно закончилось в новом нервном кризисе, вызванном переутомлением Соломонии на празднике св. Прокопия в церковной давке, и религиозным ее экстазом. Предположение это находит себе подтверждение в подробности, которой нет в Костомаровском списке «Повести», но есть она в списке Буслаевском: «а на чреве моем, коим местом вынимали святии демонскую вражию силу, и то место знать, ради истиннага свидетельства, дабы не помышляли людие привидение се быти, а не истинное чюдо святых и праведных чюдотворцев». Закрылась рана старого нарыва («язва, иже от диавольского злаго прогрызения исцеле»), но сохранился шрам от нового.
Нет никакой необходимости относиться к «Повести о бесноватой жене Соломонии» как к вымыслу, вроде беллетристического, для легкого чтения благочестивых читателей XVII века, для литературного развлечения современников, как выразился о ней в свое время Костомаров. В 1913 году легко можем поверить, что простодушная запись эта действительно, и даже проверенно, запротоколила истинный факт (возможность исторического существования Соломонии допускал и Костомаров). Работы и наблюдения Шарко, Рише, Маньяна,{306} Крафт-Эбинга, Мержеевского{307} и др. дают нам полное право признать это «преславное чюдо, страха и ужаса исполнено», во всем его объеме, не нуждаясь ни для одного его момента ни в сверхъестественном толковании, ни даже в возможности, что бесовская драма Соломонии была целиком или в большей части весьма человеческой комедией, разыгранной истеричкою-симулянткою (эти-то оба качества присущи Соломонии в высокой степени и чередуются с замечательною типичностью), с какими-либо двусмысленными целями, при помощи шайки шарлатанов. Пред нами просто правильно и точно — «клинически», так сказать, — но не врачом, а церковником записанная история полового невроза, которую автор и в причинах, и в подробностях, и в исходе истолковал и осветил согласно теологическому мировоззрению своего века. Но в изложении хода и явлений невроза внимательная добросовестность автора оказалась выше похвал, почти фотографическою. Поэтому мы не имеем никаких оснований сомневаться в его предисловии, что он записал повесть со слов самой ее героини: «еже аз слышах грешных у нея Соломонии из самых уст ея, при свидетелях отца ея духовнаго священноиерея Никиты, того же Устюга, соборные церкви Пресвятыя Богородицы, и отца ея роднаго священноиерея Димитрия, и написах сие в память будущим родом». Сквозь строки повести все время неизменно смотрит живое лицо живой, из медвежьего угла, поповны-мужички, порченной Соломонии. Выступает временами и испуганное лицо отца ее Димитрия, который потом — вероятно, под впечатлением пережитых в семье событий, — оказался монахом Дионисием в Троицком Гледенском монастыре. Ибо силою настоящего, живого, на собственной шкуре пережитого семейного ужаса дышат простые строки хотя бы такого дополнения: «мучаху бо ея темнии проклятии дуси, живищи в ней, и тогда она вне себе вбываше, и бегаше из храмины своея, в ней же живяше, обнаженна в раздранней ризе и простертыми власами, и пометашеся в воду зимним и летним временем; прилучившия же ся людие ту овогда постигаху ея на край воды, а иногда в воде удерживаху и извлекающе ю из воды на берег и из пролуби на лед, аки мертву; утроба же у нея тогда бываше яко у жены родити хотящей, и во чреве ея терзахуся темнии демони яко рыбы во мрежах; и сие страдание ея видяще ту предстоящий людие, удивляхуся зело, и отношаху ю аки мертву в дом, идеже она живяще, и сие мучение и томление от демонския силы многажды ей бываше». Это вставка попа Димитрия, который присутствовал при рассказе в качестве свидетеля, и нельзя не признать, что сделана она с энергией и образностью человека, живо помнящего, как ловил он по берегам реки и выхватывал из прорубей спешащую на какие-то таинственные зовы, охваченную загадочною жаждою самоубийства полоумную дочь. Роль автора повести свелась к тому, что, когда Соломония или поп Димитрий наивно говорили: «нечистый стал визжать, как поросенок», — он, начитанный и письменный церковник, облекал эту деревенщину в литературность: «яко свиния малыя». Но и только. Протокол же остается протоколом, и факты его — фактами.