Читать интересную книгу Большой марш (сборник) - Юрий Гончаров

Дорого оплачена тишина над израненной землей!

О, если бы всегда и всюду, за любыми своими делами, за любыми радостями и заботами люди помнили о пронесшейся беде, помнили бы вот с этой нестерпимой остротой, что режет сейчас сердце! Наверное, войны больше никогда не смогли бы врываться в человеческую жизнь, губить ее, уродовать и ломать…

* * *

Вблизи перекрестка Андрей едва не столкнулся в темноте с женщиной, посторонился, давая дорогу, невольно оглянулся на нее: первый прохожий, встреченный им на улицах, первый житель лежавшего в руинах города.

Женщина, миновав Андрея, тоже обернулась и, остановившись, смотрела ему вслед. Вдруг она тихо, не для него, а пока только для себя, лишь предполагая, изумленно-неуверенно произнесла:

– Андрей!

Секунду они стояли неподвижно. Андрей шагнул к женщине.

– Кто вы? – спросил он. Голос его сел, оборвался. В темноте он мог различить только, что женщина тонка, худа, ниже его ростом, скорее девушка, и очень молоденькая. Голова повязана платком, на плечах тонкое пальтишко.

– Я Галина… Андрей! – воскликнула девушка, окончательно его узнавая и убеждаясь, что не ошиблась. – Андрей, ты!..

С порывистостью, в которой проглянуло что-то большее, чем просто радость от случайной встречи со знакомым, она, подавшись к Андрею, протянула руку, коснулась ворсистого сукна его шинели.

– Галина?.. – спросил Андрей, силясь вглядеться в лицо девушки. Ни в доме, ни в классе не было ни одной Галины.

– Неужели забыл? Лужникова… Из «зеленого дома»… Помнишь?

– А-а… Галя!

В памяти смутно, словно в дымке тумана, возникла бледненькая девочка с жидкими каштановыми косицами, приходившая иногда во двор играть со сверстницами. Она была робка, застенчива, всегда плохо одета – застиранные платьица, штопаные чулочки. В кругу девочек, которые были более развиты, смелы, бойки, она держалась незаметно, больше в стороне, терялась, когда с ней заговаривал кто-нибудь, к кому она не привыкла, молчала и только смущенно улыбалась в ответ. Беззащитностью ее пользовались и часто обижали. Нести обиды ей было некому: отец не жил с семьей, мать целыми днями работала. Поплачет где-нибудь в уголке, размазывая по лицу слезы грязной ладошкой, и, скоро простив зло, снова идет к детворе.

Став постарше, в возрасте, когда девочки уже обращают внимание на платья, наружность, она, следуя за другими, в пробуждающемся женском инстинкте тоже стала заботиться о своей внешности, принаряжаться, насколько позволяли скудные возможности. Это были наивные, бросающиеся в глаза попытки – глянцевая лента в косах взамен прежней тряпочки, брезентовые туфли – те же, что носила и раньше, со сбитыми каблуками, но тщательно выбеленные зубным порошком. Однажды и для нее наступил праздник – сшили новое платье, синенькое, в белых горошинах, и она с явным намерением «показаться» пришла во двор, аккуратно ступая по камням набеленными туфельками. Она алела от смущения и удовольствия, под встречными взглядами потупляла блестевшие глаза, но голову несла с горделивостью, и даже в осанке проглядывало что-то другое, смелое, – как будто вместе с платьем она приобрела еще и достоинство, равнявшее ее с окружающими…

Вот все, что помнил о ней Андрей. Она была младше его года на три, ничем его не интересовала, он почти ее не замечал. Даже черты лица не сохранились в памяти, он вряд ли бы узнал ее сам, и было удивительно и непонятно, как сумела узнать его она, в такой темноте, после стольких лет, в военной форме, стирающей различия во внешности людей.

Они простояли в безмолвии несколько долгих мгновений друг против друга: Андрей – пока все это старое, полузабытое медленно всплывало из глубины сознания, Галина – вся захваченная своим волнением, даже как будто лишившим ее слов…

* * *

– Меня точно изнутри толкнуло, не знаю почему… – проговорила наконец она. – Увидела фуражку, мешок вот этот…

В сущности, она была для него совершенно незнакома, как любой другой, встреченный на улице, но это был человек из мира его детства, юности, и Андрей почувствовал, как и в нем поднимается такая же искренняя радость, какой была переполнена Галина. Словно вдруг протянулся живой мостик между ним и тем, что было до нереальности далеким, сразу связав две его жизни в одно целое, сделав прошлое близким, конкретным и осязаемым.

– А я бы прошел мимо… – признался Андрей. – Ты извини, – поспешил он поправиться, не желая обидеть тем, что так плохо ее помнит. – Ты так выросла… Была ведь девчонкой…

– Столько лет… – улыбнулась Галина.

Он подумал, что та, прежняя, Галя ни за что не осмелилась бы заговорить с ним первой, вот так остановить на улице. Совсем взрослая… А раньше казалась такой пугливой, диковатой, даже недалекой… Просто прятался человек, замыкался в себе от неуверенности, робости. Пока не закалила жизнь. Эти годы… Многое они сделали с людьми…

– Ты был там? – указала Галина на черные стены.

– Да, – сказал Андрей. – Все сгорело…

Минута отвлеченности ото всего окружающего прошла, Андрей вновь стоял на своей разгромленной улице, на засыпанном обломками тротуаре, под косыми зубцами кирпичных стен.

– Вся наша улица так… И наш дом… – сказала Галина печально, но без той свежей остроты, с какой воспринимал это Андрей, а как человек уже приглядевшийся, обвыкший.

– Ты здесь где-то живешь?

– Там же. Подвал сохранился.

– И давно?

– Третий месяц. Как город освободили.

– Ты оставалась тут? – Андрей имел в виду оккупацию.

– Да. Ой, что мы пережили! – произнесла она, прижимая к подбородку стиснутые маленькие кулачки.

По фронту, по разговорам с жителями освобожденных сел Андрею было знакомо это нетерпеливое желание пожаловаться, со всеми подробностями поведать про все, что довелось перенести в неволе, – не столько для того, чтобы найти сочувствие, сколько затем, чтобы хоть рассказом, выговорившись, облегчить давящий груз воспоминаний.

– Что пережили, что пережили!.. – повторила Галина, продолжая сжимать у подбородка руки. – Не пошли, когда наши отступали, думали, скоро вернутся, отсидимся. А фронт как за рекой стал – ни туда, ни сюда. Днем и ночью без перерыва стрельба, все горит! Немцы из города выгоняют, объявили приказ – и чтоб в один день ни души. Что было, Андрей! Только узелок разрешалось на каждого. Гонят, чисто стадо, – палками. Старики, из больниц раненые на костылях… В одном исподнем, даже одежи не дали! А кто сел, не может, в тех стреляют…

Она рассказывала долго, сбивчиво, заскакивая вперед, возвращаясь. Андрей много слышал похожего. Примерно так он и представлял трагедию, постигшую город и его население.

– Из наших кого-нибудь видела? – спросил он про жителей дома.

Его точило желание узнать о матери, но он не решался спросить прямо – из боязни получить такой же прямой, определенный ответ, подтверждающий догадки.

– Нет, не встречала.

– Неужели никого?

– Никого.

– Странно…

– Честное слово, Андрей!

Кажется, она сообразила, что прячет он за вопросами.

– У тебя только мама оставалась тут?

– Да. Мама.

– А брат? Еще же брат был. Женя, кажется?

– Он погиб…

– Женя? Ведь он инженер был, ему же, наверно, броня полагалась?

– Он пошел сам, сразу, в первые дни…

Броня! Как цеплялись за нее некоторые, и как легко отказался Женя! Без раздумий, без колебаний…

– Такой высокий был, видный… Как же это случилось? Давно?

Андрей избегал касаться этой раны; когда приходилось – рассказывал неохотно, скупо.

– Все писал, что в тылу, в запасе… Зачем меня-то обманывал, не понимаю! А потом раз фронтовая газета попалась. Заметка… О награждении посмертно… Фамилия, инициалы…

– Может, совпадение?

– Если бы! Я тут же часть запросил – подтвердили… Тогда написал, чтоб домой не сообщали. Представляешь, матери получить?

– Ой, не говори! – произнесла Галина со страхом, будто подобное было ей знакомо.

Андрей облизнул сухие губы.

– Да, мама вот… – проговорил он, не удержав этого в себе. – Я столько писем разослал по родственникам – может, она у кого-нибудь из них? Никаких следов…

Приглядевшись в темноте, Андрей теперь различал смутно белевшее продолговатое лицо Галины, в ее глазах слабый отблеск лунного света, разлитого в облачной вышине. Вдруг он ощутил прикосновение ее тонкой, легкой руки. Она дотронулась до шинели, несколько мгновений ее ладонь лежала у него на груди, потом она приняла руку – и этой робковатой, какой-то чисто женской, неумелой лаской будто сказала, как понимает она тревогу Андрея, как вообще понимает его…

– Ты подожди… Сейчас у многих так… – тихо произнесла она. – Еще мало кто вернулся. Знаешь, как далеко некоторых загнали – к самой границе. А есть – в Германию попали. Это у нас с мамой так получилось, поблизости остались. Из-за обстоятельств…

Она не договорила.

– Когда выгоняли из города, наш дом уже сгорел?

– Нет, стоял. Целенький. Только без стекол. А наш разрушило. Когда немцы вступали. Сразу как ахнуло! Выходы из подвала завалило, водопровод порван, вода хлещет. И вылезти нельзя. Думали, потонем…