А после шестого часа, по неписанному закону Крещатика, от Прорезной до Думской площади без сопровождения мужчин, дамы ходили лишь в том случае, если были проститутками, — явными или полушелковыми, маскирующимися под модисток, учительниц и дам с девочками.
— Пшел вон! — куражливо послала искателя сомнительных развлечений свободная женщина.
Прельстительный «серебряный век» явил ей свое человеческое нутро — грубое, сермяжное, ничуть не загадочное.
Но то, что казалось привычной Маше противным, пугающим, противоестественным, — показалось ей, новой, смешным. Она захохотала, окончательно уверив окружающих в том, что не имеет отношения к порядочным дамам.
Стоило Киевице послать приставалу, тот повел себя приглупо — весь вытянулся вверх, словно кто-то схватил его за шкирки, и, испуганно вертя головой, засеменил прочь, мелкими шажками.
Маша взглянула на Анну.
Та коснулась неуверенным взором улепетывающего любителя гимназисток-бутончиков. Скользнула по пошлым ухмылкам гуляк, ставших свидетелями скабрезной сцены.
Но, Маша могла поклясться, Анна не видела их!
Она видела Город!
— Если бы я могла описать то, что я чувствую так, как вы говорите, — сказала она. — Как вы понимаете Киев…
Она не слышала слов приставалы, она вглядывалась в Машины слова.
— В Киеве я пишу стихи каждый день, только чтоб не сойти с ума…
— Вы намереваетесь стать поэтом? — рассеянно спросила Мария Владимировна.
Маша тоже увидела Город.
Свой Город.
Еще один Киев…
Напротив них, на месте старого особняка профессора Меринга, уже зияла «дыра» Николаевской улицы и возвышался блистательный «Киевский Париж». Фешенебельный отель «Континенталь». Отделанный в изящном новом стиле moderne единственный в Европе двухэтажный цирк «Hippo Palace» — «Конный дворец» спортсмена-аристократа Крутикова… По Крещатику бежал трамвай нового образца. Пять кинотеатров-иллюзионов зазывали народ поглазеть на бегущие «живые картинки».
Столбы дуговыми лампами убрали с середины дороги, и разместили на тротуарах. Здание Городской Думы, перестало быть двухэтажным, по периметру его подковообразных боков был достроен новый этаж. И, как раз в 1906, у думского здания появилась первая — единственная на весь Киев урна для мусора с надписью «охрана чистоты и порядка на тротуарах поручается публике»…
Но за Машиной спиной все еще пряталось то самое «ветхозаветное пятно» главной улицы — старая почта, которую она показывала Миру.
«Я не хочу умирать…»
— Не знаю. Я не уверенна в этом. Я пишу с 11-ти лет. Но я не уверенна, что мои стихи так уж хороши, — донесся до Марии Владимировны голос Анны.
— Прочтите мне последнее, — торопливо попросила ее Киевица.
Анна нахмурилась.
Маша хмурилась на двухэтажный дворец с колоннами в классическом стиле, и двумя боковыми флигелями.
«Я не хочу умирать…»
Она отчетливо слышала голос — стариковский, натужный.
Дом говорил с ней!
Первый дом Крещатика, — построенный в далеком 1794 году, когда самого-то Крещатика не было и в помине. Бывший дом шляхтича Головинского, стоявший некогда в центре обширного поместья. И оказавшийся 112 лет спустя старокиевской почтой, в центре Главной, плотно застроенной домами, улицы «тысячи магазинов».
«Я не хочу умирать!»
«Его снесут в 1914-ом, — взвинчено подумала Маша. — Рядом будут строить новый большой дом для почты и телефонной станции. Снесут, и что самое обидное, на его месте ничего не построят. Не успеют. В 1914 начнется первая мировая война, за ней революция… А революционеры не умели строить, они умели лишь разрушать».
— Нет, — отказалась Анна, после долгих раздумий. — Не могу. Оно очень посредственное.
«О чем она?
Да, о своем последнем стихотворении…»
— Не думаю, что у меня достаточно способностей, чтобы стать настоящим поэтом, — сурово сказала она. — Хотя, когда я была совсем маленькой, в Киеве со мной произошла дивная вещь. Мы, с моею сестрою Ириной… она давно умерла…
Анна побледнела.
Маша не видела этого.
Она смотрела на дом, — первый крещатицкий дом! — который, будь Маша мэром или генерал-губернатором Города, она б ни за что не снесла.
Этот дом не хотел умирать!
Он просил ее о помощи…
«А почему я не могу? — мелькнула в голове шальная и свободная мысль. — Киевицам позволено менять Прошлое! Я не хочу, чтобы его сносили! Я хочу, чтобы первый дом остался…Как память. И все будет так, как я хочу!»
— Мария Владимировна! — в волнении Анна схватила ее за рукав. — Умоляю вас… Не могли бы вы прогуляться со мной на Владимирскую горку? Я вспомнила. Я оставила там одну важную вещь!
— Что вы сказали? Да, конечно, могу. Я все могу, — уверила ее Мария Владимировна.
Свобода заполнила ее.
Привычная осторожная и пугливая Маша погибла в ней, подобно многим утопленников, затянутых водоворотом в трубу под час крещатицких наводнений.
В голове закопошилась одна из тысячи строчек, прочитанных в Книге:
«Властью моей руки, именем Отца моего, пусть свершится то, что мне нужно…»
Маша подняла всевластную руку:
«….именем Ясным моим, и именем Отца моего, будет этот дом защищен от слепой воли людей!»
«Потому что я так хочу», — добавила Мария Владимировна.
И впервые почувствовала себя Киевицей.
*****
«Быть Киевицей…Вот оно как!»
…Анна молчала. Ее кулачки были сжаты. Вся она точно превратилась в одно, напряженное ожидание. И, желая его сократить, Мария Владимировна наняла экипаж.
Она не тормошила бледнолицую спутницу. Не спрашивала ее ни о чем.
На миг маленькая, вечно сомневающаяся Маша воскресла, всплыла и успела задать вопрос:
«Почему эта девушка пошла за мной, так покорно?»
«Свобода!» — улыбнулась Мария Владимировна.
Свобода, наполнявшая ее, словно излучала серебряный пар дурмана.
Его чуяли все в радиусе тысячи миль.
«Рать», освободившая силу Киевиц, сотворила дивную штуку.
Маша вдруг стала большой, всеобъемлющей, проникающей всюду, как воздух. Ей казалось, она держит Город на блюде. Она царила Над ним — в прямом смысле слова. Она могла все!
Пегая лошадка, запряженная в коляску, затормозила посреди крутого подъема, отделявшего долину Крещатика от вершины Михайловской горы.
Синий «Петух» больно хлестнул лошадь по крупу… Машу — по сердцу.
Легендарный киевский ландшафт, состоявший из сплошных перепадов высот, ежегодно губил жизни тысячи тысяч невинных лошадей.
Киевица слегка шевельнула пальцами, — «властью своей руки» даруя пегой лошадке жизнь и пятнадцать лошадиных сил.