Марго в который раз убедилась, что Андрэ как любовник куда лучше, зато с Филиппом веселее.
— Недельки полторы я поработаю, — потягиваясь, говорил Филипп, — а потом почитаю. Это все пока наброски. Не обидишься, если буду работать у себя? А ты приезжай ко мне в гости.
— Ты всерьез, что ли, с женой развелся? — полюбопытствовала Маргарита.
— Всерьез, — кивнул Филипп. Ему хотелось, чтобы Марго оценила, на какие жертвы он идет ради нее, сколько женщин за него держится! — Я же обещал тебе, что ты никогда в жизни ее больше не увидишь, так и будет, — веско добавил Филипп, слегка выпятив подбородок, чтобы придать своим словам еще больше значимости.
— А когда ты напишешь свою пьесу? — спросила Марго. — К следующему сезону?
Филипп задумался, стал прикидывать.
— Знаешь, если хорошо пойдет, то, может, к весне и закончу.
— А мадемуазель Тампл позвони заранее, чтобы она подыскала нам режиссера. Надеюсь, с ней ты не поссорился?
Филипп неопределенно хмыкнул.
— Если поссорился, немедленно помирись, — энергично распорядилась Марго, — ты же знаешь, что я ей симпатизирую. А мы с Андрэ... Ты видел Андрэ сегодня, как он тебе?
— Отличный парень, — одобрил Филипп.
— И я так думаю. Так вот, мы с Андрэ ее бы сыграли. Представляешь? Прийти в театр со своей пьесой, здорово, а? Только свяжись заранее с мадемуазель Тампл.
Филипп задумался: стоит ли привлекать Санди? Она мигом догадается, что пьеса о ней — двойная жизнь, цинизм, коварство. Может обидеться, подстроить Марго какую-нибудь каверзу. С другой стороны, если возьмется, то никто лучше нее не подберет режиссера. Так что стоит рискнуть.
— Да, наверное, позвоню заранее, — наконец согласился Филипп. — Может, даже через недельку и позвоню. Прощупаю почву.
Утром Марго ушла на очередную репетицию, а Филипп отправился к себе. Посреди комнаты по-прежнему валялась сумка, по-прежнему вокруг был порядок, а на столе пуховым покрывалом лежала пыль, но ничего похожего на тоску он не почувствовал. Наоборот, с наслаждением избавился от надоевшего костюма, надел просторную домашнюю рубашку, свои замечательные тапочки, наварил целый кофейник ароматного крепчайшего кофе и поставил его рядом с пачкой сигарет на стол, который столько времени простоял сиротой. Бережно вытерев пыль со старушки-подружки, Филипп обмахнул бумаги, книги и, задымив «голуазом»,
принялся торопливо стучать, поглядывая в окно, где так же торопливо стучал осенний дождь. Ему было хорошо, уютно. Ему работалось.
— Надо будет позвонить, Санди, — бормотал он, — непременно позвонить.
Глава восемнадцатая
Выставка
Дни Санди были похожи на пестрые осенние листья. Или на рубище из всевозможных заплат, кому какое сравнение больше нравится, улыбалась она про себя. Телефонные звонки, встречи, посетители, а она иголка, сшивающая чужие судьбы. Вот и на судьбе Филиппа сделала несколько стежков. Если он опомнится, бросит валять дурака, то наверняка напишет еще много интересного.
Невольно Санди частенько вспоминала о нем. Как он там? По-прежнему суетится? Она не хотела его обижать, а он все-таки обиделся. И, по своему обыкновению, хотел обидеть и ее, но не получилось. Все к лучшему. Лишь бы работал.
В этот день она торопилась справиться с делами побыстрее и освободиться пораньше. Элен с Сержем пригласили ее на новоселье. Наконец-то Элен сочла, что в ее доме все в порядке, и решила созвать друзей.
Санди купила цветы и милый пустячок для дома, чтобы хорошо жилось на новом месте. Расцеловалась с Элен, с Сержем, одобрила квартиру — светлая, просторная, со старой не сравнить! Хотя, когда жили рядом, виделись чаще.
Вся компания была уже в сборе и обменивалась новостями. Санди с любовью смотрела на оживленную сияющую подругу — Элен похорошела. А какая хозяйка!
— Ты цветешь, — улыбаясь, сказала Санди.
— У меня потрясающая новость! Я жду ребенка!
Санди бросилась обнимать подругу, приговаривая между поцелуями:
— Поздравляю! Какая же ты молодчина!
— Да-а, чуть не забыла! — спохватилась Элен.
— Может, тебе будет интересно? Картина моего кузена Поля будет на выставке.
Лицо Санди стало таким напряженным, что Элен поняла: Поль безнадежно утонул в глубинах памяти и извлечь его оттуда почти невозможно.
— Помнишь, я летом давала тебе рукопись? Депрессия, провинция, помнишь?
Санди закивала: да, да, конечно, помню. Она уже совладала с собой и улыбалась.
— У него, похоже, опять какие-то неприятности. Но какие, понятия не имею. В общем, если любопытно, приходи. Открытие выставки завтра, в половине восьмого, в зале Сен-Мартен.
— Спасибо, Элен.
Что с Полем? Что? Неужели что-то плохое? — стучало у Санди в висках. Недаром все последние дни мне было так больно. Нет, на вернисаж я не пойду, схожу на выставку послезавтра и все пойму по картине. Если Полю плохо, я просто поеду в Валье, вот и все.
По дороге домой Санди не переставала повторять: все хорошо, Поль! Ты слышишь? Я с тобой. Все хорошо. Все очень хорошо!
Весь следующий день Санди старательно отвлекала себя работой: в издательстве добросовестно обсудила двадцать три пункта договора с начинающим автором, отговорила перезрелую примадонну от самоубийства из-за коварства постановщика и отправилась домой.
На следующий день все валилось у нее из рук и, промаявшись в офисе часа три, она побежала на выставку.
Вошла в зал и невольно оробела. Круги, кубы, цветовые пятна замельтешили перед глазами. Санди давно не бывала на выставках и успела забыть, что не любит современной живописи, не любит механистичности, гротеска, нарушенных пропорций — плодов искаженного стрессами сознания. Да и абстракций, пожалуй, тоже. Хотя иногда в них что-то есть. Что-то музыкальное.
И перед каждой картиной, которая ей не нравилась, Санди с невольным испугом думала: а что, если под ней стоит имя Поля Кремера? Что, если с ним действительно плохо? Если у него срыв? Все эти полотна казались ей интересным материалом для психолога. Если Поль тоже пишет такие картины, то его нельзя бросать ни в коем случае. Она будет с ним рядом. Они вместе будут выбираться из липкого тумана безнадежности, закомплексованности, амбиций. Она не отдаст его в лапы неврастении.
Внезапно внимание Санди привлек летящий прямо на нее бык — сгусток страха, отчаяния и злобы. Животной силы и ярости. А перед ним черной черточкой — человек. Невесомая, почти неощутимая, но все-таки преграда, единственно возможная. Вот-вот, именно так она и встанет, именно так. Человек против неистовой силы разрушения. Чем больше вглядывалась Санди в эту картину, тем символичнее она ей казалась. Именно таким ей и виделся двадцатый век, ополчившийся на все человеческие ценности. Именно так и должен выстаивать каждый. Она наклонилась и прочитала: Мишель Пелетье. Имя художника ничего ей не сказало, но картина понравилась. Очень.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});