плачет. Слезы стекают по его лицу, затекают за воротник, но он боится — боится звук или всхлип, потому что тогда Орфею придется еще хуже. Соль остается на его щеках и губах, разъедает ссадины, оставшиеся от тяжелых пощечин учителя.
Орфей здесь же, рядом. Стоит на коленях перед мужчиной без лица, гордо вскинув голову и заложив руки за спину в мнимой покорности. Он юн, моложе, чем сейчас, но в глазах горит та же ярость, которую Майра видела наяву, а не во сне.
— Считаешь, что я плохо учу вас?
Вместо ответа Орфей только стискивает зубы. Черты его лица заостряются, и синяки под глазами становятся четче. Он выглядит изможденным, недоедающим и жутко бледным.
Майра задыхается, разделяя чувства, захлестывающие Луку во сне. У него болит сердце, из груди рвутся рыдания. Он виноват в том, что Орфея наказывают, только он, но даже если он вмешается — ничего не сможет исправить.
А еще ему страшно. Страшно так, что горло перехватывает, а тело сотрясает дрожь при мысли о том, чтобы пойти наперекор учителю и вмешаться.
— Дядя, пожалуйста, — шепчет Лука, пересиливая страх. И тут же кожа на его губах смыкается, срастается, и каждая попытка открыть рот причиняет невыносимые мучения. Дядя забирает у него последнее, что еще осталось — голос. Остальное он давно уже уничтожил.
— Я спрашивал не тебя.
Лука знает, что будет дальше, и крепко зажмуривается. Он трус и ненавидит себя за это. Соль становится все горше.
Голос учителя спокойный, почти равнодушный. Он ровно дышит, барабанит пальцами по столу, где громоздятся древние книги в хрупких переплетах, бумаги с алыми и синими печатями, и горят свечи.
— Не знаю, что внушали тебе твои родители, какими сказками потчевали. Они слабы. Лично я считаю, что самое лучшее обучение — через боль.
Он щелкает пальцами — звук отражается от стен, дробится и оглушает, как бывает только во сне.
А потом Орфей запрокидывает голову.
И кричит.
Когда Майра закончила трапезу, ее едва не вывернуло: желудок жгло, будто она проглотила раскаленный уголек из камина. Губы дрожали, в ушах все еще звенел крик Орфея — такого юного, такого беспомощного. Кто бы ни пытал его, он знал, не только как сделать боль едва выносимой, но и как держать жертву своих безжалостных манипуляций в сознании. Этот сон — тяжелый и муторный — был осколком воспоминаний, облеченным в дрему.
Майра с содроганием взглянула на Луку через взмокшую челку. Сколько же лет он таскал этот эпизод в памяти, будто неподъемный валун? Сколько боли тот причинял Луке, который так ненавидел себя в прошлом — за трусость, за неспособность вмешаться и защитить?
Она снова коснулась чужой щеки — чародею становилось хуже. По шее градом бежал пот, все тело сотрясалось от озноба. Ресницы вздрагивали — на смену сну, что забрала Майра, пришел еще один, но такой же мерзкий. Надо было что-то предпринять, пока не стало слишком поздно.
— Я скоро вернусь, — шепнула она, точно зная, что Лука не слышит ее. — Потерпи еще немного. Я скоро.
Сон восьмой. Грезы монстров
В Лавке Чудес странно пахло — вишней и можжевельником. Майра принюхалась, пытаясь отыскать источник запаха, одновременного знакомого и чужого, но магазин был на удивление пуст.
Ни Леды, ни Саломеи, ни ранних покупателей. На виду только пустой прилавок с обрезками шпагата и увядших лепестков, а витрины тонкого горного хрусталя пылали изнутри. Артефакты, почуявшие что ни хозяйки, ни ее ученицы нет поблизости, разбрызгивали свое сияние, точно маяки.
Но Майра точно знала, для чего это все — волшебные вещи не красовались, чтобы она восхитилась их великолепием. Они притягивали ее взгляд, пытаясь заставить отомкнуть замок и выпустить на свободу их непредсказуемую силу.
Она не поддалась, через силу отвернулась и зажмурилась, прогоняя из головы этот злой пронизывающий свет.
Астролябии наперебой застрекотали под потолком, точно пытались предупредить о чем-то. Впрочем, они и раньше не были к ней расположены, а теперь и вовсе смеялись над Майрой, которая пришла искать помощи. И не нашла ее.
— Леда? — позвала Майра негромко, боясь нарушить покой вещей, намного страшнее, чем артефакты в витринах. Она не знала наверняка, но по туманным оговоркам травницы, по намекам Саломеи было понятно, что в кладовых Лавки Чудес спрятано нечто, что лучше не вытаскивать на свет без веского повода.
— …сполна расплатилась, — загромыхал капризный голос на лестнице, что вела в квартиру Саломеи. — Почему ты заставляешь меня страдать?!
Кто-то из клиентов? Но Саломея никого не пускает наверх! Самой Майре пришлось потом и слезами заслужить право подниматься на второй этаж, не убеждая каждый раз домашнего сфинкса-охранника, что ей разрешили. Саломея в сфинксе души не чаяла, несмотря на его паскудный характер и мерзейшие похабные загадки.
— Здесь я решаю, когда ты расплатилась, — Саломея была равнодушна и спокойна. Этот голос, переливающийся как северное сияние и такой же холодный, она использовала только в тех случаях, когда кто-то забывал о своем месте. Майра терпеть его не могла, хоть и слышала его за много лет всего дважды.
— Но, Верховная!..
— Ты задержалась, Пасифая. До скорой встречи.
Разговор был закончен, по деревянным ступенькам застучали каблуки. Кто бы ни был в гостях у ведьмы, уходил он ни в духе.
Майра заозиралась, ища укрытия — под горячую руку незнакомой чародейки она попадать не желала. Дальняя витрина потемнела, ощущая присутствие Саломеи, а значит, там было безопасно. Майра юркнула в угол, затаила дыхание.
Дверь распахнулась, и в лавку на всех парах вылетела молодая женщина. Волшебница. Хотя, чему удивляться, смертные к Саломее никогда не заглядывали.
И сколько ни встречала Майра магов и ведьм, никогда не могла привыкнуть к тому, насколько они все — без исключения — красивы. Но Пасифая обладала той красотой, от которой хотелось опустить глаза в пол, чтобы не оскорблять своим взглядом.
Медно-рыжие волосы вились тугими пружинками, стекали по плечам и спине, и казалось, что вся ее фигура объята ласковым, прирученным огнем. Комбинезон из шелка, облегающий тонкую талию и длинные ноги как вторая кожа, звенел от сотни золотых монет, нашитых на рукава. Но самым примечательным в ее облике были губы — пухлые и красные, точно она предпочитала на обед кусок сырого мяса на костяном фарфоре.
— Чтоб я еще раз!.. — прошипела Пасифая, поправляя меховую накидку, сползающую с плеча. — Мерзкая старуха!..
Под потолком сверкнула сердитая молния. Затем еще одна — намного ближе к чародейке, и в нос ударил отвратительный запах паленого волоса.
Пасифая