В самом конце 1730 года или в начале 1731-го Артемий Петрович прибыл в Москву на старый отцовский двор на Рождественке. Едва ли возвращение было приятным: императрица на его прошение не ответила, а его противники (вслед за Кудрявцевым в Казань вернулся неутомимый Сильвестр) взяли ситуацию на месте в свои руки и нанесли, казалось, уже поверженному врагу еще несколько чувствительных ударов. «Случилося в Казани и еще одно дело, — вспоминал позднее Волынский, — которое немало помогло моему несчастию. Понеже Казанской губернии подчиненная провинция Соль-Камская безмерно запущена доимкою в кабацких и таможенных сборах, а оные на откупу многие сборы у тамошнего купца Турченинова, что я усмотря, по совести моей начал следовать от чего та доимка, взял табельные оклады и тамошние репорты и счел только один год и 9 месяцов (понеже только меня время допустило), но и в том коротком времени нашел на том одном купце сумнительных с 36 000 рублев, и он уже было во многом сам признался, а ежели б захватил я дале время, надеялся б сыскать и больше, токмо и то мне во вред стало…» Действовал Артемий Петрович по обыкновению сурово, и только Салтыков упросил его отпустить купца из заключения, где тот сидел «в железах», на поруки. Неудивительно, что в поступках губернатора его противники усмотрели не только неправомерную жестокость, но и корыстные намерения. Представители местного татарского населения подали на губернатора жалобу о том, что он приказал собирать с них деньги помимо положенных податей. Это было уже более серьезное обвинение, нежели охотничьи приключения или хозяйственные споры о дворах.
Однако и у Артемия Петровича нашлись друзья — отставной майор и казанский помещик князь Константин Кропоткин и секретари губернской канцелярии Яков Ключарев и Егор Аврамов. Князь обещал надзирать за винокуренным заводом Волынского, а хорошо осведомленные секретари спешно отправляли в Москву разведдонесения из вражеского стана о ходе расследования: «Вчерашнего числа Хвостов пришел в канцелярию и напомнил о деле и о зачотех з дворцовых крестьян и то намерен следовать»; «…подьячева Михаила Власова и денщика Пирожникова, которые летом ездили от вашего превосходительства в Сенат и в Синод, а к нему не зашли, сек жестоко батожьем»; «О подрядех велел изготовить выписки, якобы были многие передачи» (то есть завышение губернатором цен при закупках «припасов» для казны), «..нам, слыша о поношении и вреждении чести вашей, горко и обидно», — заверяли преданные агенты.
Мелочные обвинения митрополита отошли на второй план и всерьез уже не воспринимались. Но подтверждалась более опасная вина Волынского — летом 1730 года с ясачных татар производились незаконные сборы. «Против первого числа генваря ночью допрашивал <вице-губернатор Кудрявцев> сотника, а сидел до десятого часу, которой допросом показал, что собрал з дву дорог з души по три копейки и по пети денег — всего 450 рублев, отдал Василью Кубанцову за то, чтоб их к лесной работе не давать и бортолазов не имать», — докладывали секретари своему покровителю. Дело приобретало неблагоприятный оборот — под следствием оказалось 79 человек. Но сторонники Волынского не сдавались: «Однако ж секретно советовали мы, чтоб как можно другие сотники того ничего не показали, что и обещали зделать, да не надеемся, чтоб они в такой твердости устояли, понеже их стращает пыткою».
Всем было понятно, что начальник губернии сам денег от татар не брал — но их собирал его дворецкий Василий Кубанец. Опытные приказные нашли-таки способ «умедлить» расследование — дворецкому нужно исчезнуть: «Кубанца на время не соизволите ль отослать куда, чтоб при вас не был, для того, естли от них те допросы пришлютца в Москву, чтоб ево не захватили и не стали допрашивать, понеже видно, что и сотников пошлют, ибо они содержатся под караулом и в чепях». На худший случай Ключарев и Абрамов предлагали «патрону» сделать признание, чтобы опередить противников: «По нашему, государь, мнению не лутче ль вам, улуча час, не допущая оного, объявить ее величеству, что за вашу милость сотники давали в почесть» (то есть деньги губернатору давали не в качестве взятки, а в подарок из уважения к его особе и «милости»{205}).
Неожиданно ситуация вроде бы удачно разрешилась. 25 января 1731 года Кропоткин уведомил Артемия Петровича, что другие «татары и сотники» принесли в Казанскую губернскую канцелярию жалобу на прежних челобитчиков, «чтоб им не верить», и утверждали, что деньги с них собирались добровольно, «со всего мирского согласия» и не для губернатора, а для своих же выборных «на всякие расходы» по хлопотам в правительственных конторах, «чтоб ясашным татаром у работы карабельных лесов быть не повелено». Сумма вышла немалая, а путь до столицы был долгим и опасным, потому-то они «для провозу до Москвы с позволения ево, генерал майора господина Волынского, оные денги отдали ему Василью», то есть передали дворецкому на сохранение. Взятые деньги были возвращены хозяевам: в бумагах Артемия Петровича сохранились расписки, которыми татарские выборные представители в феврале 1731 года подтверждали получение «сполна» 2500 и 1100 рублей{206}.
Однако ему не поверили. К тому времени новые губернские власти прислали соответствующее донесение в Москву, и в марте 1731 года Сенат потребовал дворецкого к допросу — но он уже был отправлен в длительную «командировку» на Украину. Тогда сенаторы вызвали самого Волынского, однако повестка не нашла «съехавшего» со двора адресата. Рассерженная императрица 22 марта повелела посадить строптивца под «домовый арест» и приказала провести «инквизицию»{207}.
Бывший губернатор вынужден был явиться в Сенат и оправдываться, что деньги брал исключительно на «сохранение». Но его уже ожидали новые показания, из которых следовало, что сборы были не совсем добровольными, расписки не соответствовали действительности (на деле были возвращены лишь 800 рублей, а остальные «уступлены»), а челобитная против жалобщиков на губернатора составлена его же служителем Андреем Курочкиным. Подследственный поначалу заявлял, что многого «не упомнит»; если же он и отдал не все деньги, то потому, что заслужил вознаграждение, поскольку татарам «делал добра много»{208}. Но затем Артемий Петрович повел себя нестандартно. Он мог бы, как его противник-митрополит, и далее отговариваться, тянуть время, выискивать всё новые юридические зацепки и кляузничать на самих обвинителей. Но не пристало столбовому дворянину вести себя подобно сутяжному подьячему. И генерал-майор вызвал огонь на себя — в личном письме императрице признался в сборе с «ясашных иноверцев» трех тысяч рублей и просил «милосердого прощения».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});