Читать интересную книгу Нас позвали высокие широты - Владислав Корякин

По описанию Зингера, в такие моменты «казалось, что КАПШ вот–вот покинет своих постояльцев и бросится наутек. Тонкие стенки надувались и приподнимались, деревянные дуги–стрингера, на которых держался палаточный шатер, трещали и стонали. Печные железные трубы предпринимали не одну попытку сорваться с места, но, крепко притянутые проволокой специальными креплениями, лишь понапрасну осатанело колотились о печку и крышу. Можно было подумать, что метель забивает в КАПШ гвозди». Но в такую погоду Слава не пропустил ни одного срока наблюдений, когда, казалось, небо и ледяная твердь смешались в первозданном хаосе. На помощь начальника он рассчитывать не мог — такая погода была не для Зингера с его очками минус 12, с которыми он прошел более полувека полярной службы в непростых условиях частой смены погоды, с изматывающими ветрами и проникающей повсюду сыростью, от которой было невозможно избавиться.

Об их трудностях можно было догадаться по характеру информации в эфире. Зингер, который начинал свою полярную карьеру радистом в 1944 году на Чукотке, поддерживал регулярную радиосвязь с Пирамидой и Баренцбургом, и поэтому мы были в курсе происходившего на ледниковом плато, искренне сочувствуя нашим товарищам. От продолжительности их ледовой вахты в сопоставлении с наблюдениями в Баренцбурге и Пирамиде зависело многое. Несомненно, они испытывали жестокое разочарование от наших неудачных попыток пробиться к ним пешком. В конце концов стало ясно, что эта задача под силу только вертолетам, причем в условиях приличной видимости. С конца июля в радиограммах с ледникового плато Ломоносова стали проскальзывать понятные нам признаки нетерпения.

Смена народонаселения ледникового плато Ломоносова состоялась только 12 августа. Утром там была получена радиограмма следующего содержания: «Приготовиться к приему двух вертолетов. Начиная с 12 часов передавайте ежечасно сведения о погоде». Зингер и Маркин тут же приступили к демонтажу своего обиталища. Когда от КАПШа остался голый каркас, Маркин, опасливо поглядывая на низкие облака, наползавшие с Баренцева моря, заметил:

— Только и осталось, чтобы вертолеты не прилетели…

Рация теперь стояла под открытым небом, и с каждым часом в эфир уходило очередное сообщение о погоде. В это время оба вертолета сидели в Пирамиде, и уставшие экипажи, с утра обслуживавшие геологов, обедали в столовой. Думаю, что в это время Слава и Женя окончательно утратили аппетит. Наша троица (Михалев, Троицкий и автор этих строк) в полном полевом снаряжении на груде имущества также находились в готовности. Настроение одновременно торжественное и тревожное: как–то оно обернется, не подведем ли ребят?

Последняя радиограмма с плато об ухудшении погоды словно подстегнула вертолетчиков. Наша троица летела на вертолете наиболее опытного Фурсова, вторым командовал новичок, только недавно с Большой земли. Смена научного персонала (всего–то пять человек!!!) на плато осложнялась целой серией попутных заданий по обеспечению возвращения нашей троицы, которой предстояло идти пешком. Для этого понадобилось оставить немного продуктов у подножия горы Де Геера и на Эккокнаусене, одновременно забрав на этом чертовом нунатаке буровое имущество, оставленное еще в июле после «похищения» Троицкого. На все про все потребовалось не менее трех посадок, порой среди трещин, вскрывшихся на леднике в результате летнего таяния. В одну из них угодил Троицкий, но благополучно был извлечен наверх. Даже на этом этапе операции мы не избежали ненужных приключений, хотя и с благополучным исходом.

А ждавшие нас на плато Ломоносова воспринимали происходившее с недоумением и опаской, не получавшей объяснения. В самом деле: где–то поблизости вертолеты, судя по гулу моторов, взлетают и садятся, снова взлетают и снова садятся, словно участвуя в каком–то непонятном поиске. А погода между тем неумолимо продолжает ухудшаться, облачность с Баренцева моря все ближе и ближе, угрожая накрыть плато… Надежда расстаться с вконец надоевшими снегами плато Ломоносова с каждой минутой становилась у наших друзей все более призрачной.

Для них первая винтокрылая машина буквально выскочила откуда–то из–за нунатаков Эккокнаусена и бреющим полетом пошла по направлению к бывшему лагерю с оглушительным ревом, который им показался райской музыкой. Тут же за ней возникла вторая винтокрылая тень, повторив маневр первой, успешно приземлившись поблизости. Люди в поношенных куртках и штормовках бросаются друг другу в объятия, передают на ходу пачки писем, пытаются что–то объяснить и тут же принимаются за встречную погрузку- разгрузку, за которой последовали последние рукопожатия. Вскоре гул вертолетов растворился в снежной пелене, плотной завесой закрывшей горизонт. «Вовремя смылись ребята, — записал я вечером в своем дневнике, — выскочили буквально в последнюю дырку. Быстро села облачность, и теперь у нас туман с мелким снежком и небольшим ветром». Даже в августе Арктика остается Арктикой, и мы посередине…

В отличие от предшественников, наше жилье на предстоящую неделю — просто снежная яма, прикрытая вместо кровли куском брезента. Зато пол в этом непритязательном полярном «отеле» (отнюдь не пять звездочек и даже не три!), больше напоминавшем логово неандертальцев с претензиями в некотором роде на роль гомо сапиенс, был доща–тым и достался нам от зингеровского КАПШа. Некоторые называли его палубой, но от настоящей корабельной она отличалась грязью, в которой значительное место занимала шерсть от оленьих шкур. На этом полу или палубе в относительном порядке были разложены наши спальные мешки с надувными матрасами под ними, рюкзаки, а также часть снаряжения, боявшаяся сырости. Вскоре оказалось, что наша кровля предельно ненадежна, и когда очередная струйка воды попадала кому–то за шиворот, следовал комментарий, который я не рискую воспроизвести на настоящих страницах. Некоторый уют вносило шипение примуса, обещая на первое время горячее питье, в котором мы нуждались. Когда с наступлением сумерек зажгли свечу, кто–то пробурчал; «Иконы только не хватает», причем без признаков божественных ноток, отнюдь…

Первым делом набрасываемся на шурф, который Зингер с Маркиным пробили до глубины в восемь метров. Михалев на его дне орудует ледорубом, мы с Троицким «вираем» эту породу «на гора» с помощью бадьи с веревкой, пропущенной через шкив. Поскольку среди нас попадаются любители классической музыки, подбадривая себя, на мотив куплетов герцога из «Риголетто» исполняем «Вира помалу, вира помалу», пока хватает дыхания. Вытянув бадью на всю длину веревки, упираясь ногами, я удерживаю ее на весу, а научный руководитель несется к ней бегом, чтобы вывалить ее содержимое.

За первый рабочий день, осваивая новый вид сугубо научной деятельности, одолели всего метр десять — небогато… За этой неинтеллигентной работой наша жизнь каким–то образом сместилась на ночные часы, и к утру 16 августа Михалев стоял подошвами на глубине одиннадцати метров, а сутки спустя — уже тринадцати. Продвиг в нашей научной деятельности, от которой временами ломит спину, саднит ладони, несмотря на брезентовые рукавицы, а нательное белье не просыхает от пота, тем не менее очевидный. К сожалению, в нашем сугубо полярном отеле отсутствует ванна, да и весь комфорт весьма специфического свойства. Зато в нашем распоряжение несколько мешков пирамидского угля, который алы используем для топки оставшейся чугунной печки под открытым небом, на которой постоянно топим лед, как для кухонных, так и туалетных нужд. Наличие горячей воды создает некоторое ощущение комфорта, позволяя согреть изредка «морду лица» и ладони, застывшие на ветерке.

Естественно, горючее в примусе расходуется исключительно для приготовления самых незатейливых блюд, в основном из консервов и круп. Количество того и другою с каждым днем сокращается, как и жидкого горючего для примуса. Это актуально, потому что в окружающей атмосфере температура держится в среднем на уровне нескольких градусов ниже нуля, на снежной поверхности — до одиннадцати. Между тем на небосводе луна обнаруживает свое присутствие в виде матового диска, обещая скорое окончание полярного дня, а вместе с ним и здешнего полярного лета.

18 августа в нашем сугубо полярном отеле–логове состоялся примечательный разговор:

— Мы прикончили последнюю банку консервов?

— Да, — отвечали со смехом

— Сколько же в вас, мерзавцев, влезает, — последовал удивленный комментарий. — А что же осталось?

Ответ после некоторого раздумья гласил:

— Немного картечи (шрапнели, — поправили отвечавшего), и свежезамороженный синтетический носок Маркина со следами пото–жировых отложений, — последовал ответ.

Для людей, не связанных с полярной службой, лишь отмечу, что на полярном сленге шрапнелью и картечью именуют обычную перловку, которую нормальная городская хозяйка использует только в рассольнике.