Впервые предложение о таком союзе было выдвинуто Риббентропом во время визита Гитлера в Рим в мае. Тогда Муссолини, хотя и склонялся в пользу этой идеи, все же проинструктировал Чиано, чтобы тот постарался уйти от ее конкретного обсуждения. Риббентроп вновь вернулся к этому предложению в Мюнхене. «Он-то считает, что такое соглашение явится величайшим событием в мире, — презрительно прокомментировал Чиано обращение Риббентропа в своем дневнике, — он всегда преувеличивает, этот Риббентроп. Несомненно, мы в спокойной обстановке изучим его предложение и, по всей вероятности, на время отложим его в сторону». И это было как раз то, что приказал ему сделать Муссолини.
Во время визита в Рим в октябре попытки министра иностранных дел Германии вновь не увенчались успехом. Первоначальный энтузиазм Чиано прошел, и он теперь решил, что этот человек ему крайне несимпатичен. Он терпеливо слушал, как Риббентроп, говоря об Англии обиженным тоном, сродни тому, с каким женщина говорит о своем «вероломном любовнике», нравоучительно втолковывал Муссолини мысль о том, что война неизбежна и что «антикоминтерновский пакт» следует сделать основой для военного альянса, к которому должна подключиться и Япония. Муссолини был вежлив, но отказался от каких-либо обязательств. Он объяснил, что итальянское общественное мнение еще не созрело до положительного рассмотрения такого союза. Генералы и представители среднего класса решительно отвергнут подобную идею; так же поступит и Церковь, чьи отношения с правительством Германии неуклонно ухудшаются; негативно воспримет идею союза и король, который, хотя и не любит французов, имея виды на Корсику, но еще в большей степени не любит немцев.
Однако испорченные отношения с Францией подталкивали Муссолини к поиску поддержки у Германии, как это уже было во время абиссинской войны. Муссолини был обеспокоен известиями о том, что, несмотря на его публичные высказывания о притязаниях на Корсику, Ниццу и Тунис, Риббентроп, находясь в Париже и стремясь вызвать трения между Англией и Францией, согласился подписать декларацию о нерушимости существующей франко-германской границы. Муссолини также был обеспокоен слухами о военном соглашении между Великобританией и Францией и о намерении США снабжать демократические страны, в случае необходимости, военными материалами. В дополнение ко всему он, возможно, надеялся, что, подписав военный пакт с Германией, сможет оказывать большое влияние на немецкую политику. Не вызывает сомнения тот факт, что к концу 1938 году он пришел к выводу о том, что далее он не может медлить. 3 января 1939 года Чиано дал указание Аттолико поставить немцев в известность о том, что дуче в самое ближайшее время будет готов подписать договор о военном союзе. «В прошлом, — записал Чиано в своем дневнике, — Аттолико был настроен несколько враждебно к идее военного союза с Германией», но теперь «он не скрывал своего положительного отношения к ней. Он объяснил, что во время своего последнего отпуска в Италии он убедился в том, что ничто не является более популярным у итальянцев, чем война против Франции. Двое суток спустя Акилле Стараче получил соответствующие распоряжения. Следует активизировать пропагандистскую кампанию против Франции и когда антифранцузские настроения в стране достигнут своего пика, можно будет объявить о военном союзе с Германией; вслед за обнародованием этой информации следует организовать „демонстрации с острым франкофобским душком“. Однако от всего этого решено было ненадолго воздержаться. Ожидалось прибытие в Рим на несколько дней с государственным визитом премьер-министра Великобритании, отъезда которого из Италии, несомненно, следовало подождать.
Чемберлен сам предложил этот визит. Он посчитал, что, сумев добиться удовлетворительных взаимоотношений с Гитлером, теперь должен заручиться также и дружбой с Италией. Он был согласен, как и многие другие, предать забвению абиссинскую авантюру, или, как выразился Дафф Купер, «был готов заявить итальянцам: что прошло, то быльем поросло». Не секрет, что многие члены его партии не осуждали итальянскую агрессию против Абиссинии даже во время ее осуществления, а сейчас тем более, — не без иронии остроумно писал Майкл Фут, — были полны желанием простить дуче. Чемберлен отправился в Италию, надеясь использовать в своих интересах это обстоятельство; если бы он смог внести раскол в отношения между Римом и Берлином, то это было бы только к лучшему. Заручившись согласием французского правительства, которое весьма неохотно согласилось с его идеей, Чемберлен написал Муссолини письмо, высказывая готовность посетить Рим в январе вместе с лордом Галифаксом.
Несмотря на усилия Чемберлена быть предельно любезным, визит оказался неудачным и ничего, кроме чувства смущения, у англичан не вызвал. У прибывших англичан, уже заранее решил Муссолини, «разум находится в заднице». «К нам приезжают Чемберлен и его зонтик», — с сарказмом объявил дуче своей жене. И хотя позднее он признал, что премьер-министр Великобритании вел себя в беседе с ним «весьма бойко для англичанина», все же впечатление, которое на этот раз Чемберлен произвел на дуче, оказалось еще слабее, чем в дни Мюнхена. Стараче было поручено принять меры к тому, чтобы итальянцы на улицах приветствовали Чемберлена и Галифакса «без излишнего энтузиазма». Полученные инструкции были выполнены скрупулезно. Англичан приветствовали со сдержанной учтивостью; сам Муссолини вел себя достаточно любезно и с видимым удовольствием принял в подарок фотографию премьер-министра Великобритании с его автографом, но за спиной англичан он говорил о них снисходительным тоном, близким к презрительности. «Как далеки мы от этих людей», — писал Чиано после отъезда гостей. На вокзале, когда поезд двинулся вдоль перрона, он заметил, как на глаза Чемберлена навернулись слезы при первых звуках мелодии песенки «Ну до чего же славный он малый», которую стали распевать в небольшой группе собравшихся на проводы англичан, постоянно проживавших в Риме. «Они живут в совершенно другом мире. Мы говорили об этом с дуче по окончании обеда в честь английской делегации. Эти люди выпечены из иного теста, — сказал дуче, — нежели Фрэнсис Дрейк и другие великие авантюристы, которые создали Британскую империю. Они — выхолощенные, физически и морально, потомки энергичных предков, ушедших в небытие в далеком прошлом, и они потеряют свою Империю». Подобным же образом Муссолини выразил презрение к англичанам несколько недель спустя, когда лорд Перт представил ему на одобрение проект речи, с которой Чемберлен собирался выступить в палате общин. «Я думаю, что это случилось впервые, — заметил дуче, — когда глава кабинета Великобритании представляет на одобрение иностранного правительства проект одной из своих речей. Для англичан — это плохой признак». Видимо, не стоит удивляться тому, — заявил дуче в связи с другим случаем, — что англичане так сильно боятся войны. Чего еще можно ожидать от народа, который привык жить комфортно и «сделал своей религией еду и спорт». Вся сущность фашистской этики восставала против этой последней идеи. В знаменитой статье за его подписью в «Enciclopedia Italiana» фашизм был официально провозглашен идеологией, отрицавшей «и возможность, и полезность состояния вечного мира… Только война способна вызвать величайшее напряжение всей человеческой энергии и лишь она отмечает печатью величия народ, который обладает мужеством встретить ее лицом к лицу». Это была та самая философия, которую англичане «не способны были понять». «Но чего же еще, в конце концов, вы могли бы ожидать от страны, — вопрошал Муссолини в одной из очередных речей, придав своему ложному пониманию английского образа жизни гротескную, хотя и привлекательную для простого итальянца форму, — когда ее население облачается в смокинг для традиционного чаепития в пять часов вечера?»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});