и полу-состоявшемуся байронисту М. Лермонтову. Музыка — одинокий М. Глинка. Живопись — западник К. Брюллов. И всё.
Византизм? Византизм на тот момент был представлен Святейшим Синодом. Апофеоз византизма — митрополит святитель Филарет (Дроздов). Некоторые славянофилы немного общались со старцами Оптиной Пýстыни. О преподобном Серафиме Саровском в образованной Москве почти никто не слышал.
Россия и Запад противостояли на тот момент не как два равноправных культурных мира, а как полнокровная и многообразная вселенная и культурное «околонуля». Вписаться в ту вселенную, оформить себе не слишком позорное место во втором ряду казалось уже величайшим счастьем. То есть разумный рациональный человек в середине XIX века обязан был быть западником.
То, что на тот момент предлагали славянофилы, было чистой воды утопией: выдумать, вымечтать Россию как особый отдельный культурный мир. И это при отставании по абсолютно всем параметрам от западной цивилизации. Нужно было быть настоящим мечтателем, чтобы в это верить и совсем уж авантюристом, чтобы в этом духе действовать.
О том, насколько слабо обоснованным казалось на первых порах славянофильство, свидетельствует скандал со статьей Н. Н. Страхова «Роковой вопрос», опубликованной в журнале М. М. и Ф. М. Достоевских «Время» в разгар польского восстания в 1863 году. В ней Страхов сначала долго и убедительно доказывал, что поляки по всему обязаны смотреть на русских сверху вниз как возлюбленные сыны Цивилизации на диких варваров, что по-другому смотреть на нас просто невозможно. Всё, чем мы можем перед ними похвалиться, — это крепостью своего государства. Если мы хотим с ними соперничать, значит нужно противопоставить им цивилизацию истинно русскую, истинно народную. Если народы различаются только уровнем европейской образованности, то поляки гораздо выше нас. Если же у народа есть истинное будущее предназначение, своя судьба и своя цивилизация, тогда, быть может, нам удастся стать выше поляков.
Разумеется, эту славянофильскую агитацию 99 % читателей восприняли как тезис «русские ниже поляков», как обычное полякование и журнал братьев Достоевских попросту запретили. Иначе не возможно было понять этот текст в то время, благомысленную логику из него приходилось буквально выковыривать, поскольку Запад (а значит и Польша) был фактом, а русская цивилизация была миражом. А уж «славянство» было ещё большим миражом, причем к тому же весьма политически вредным, что все критики славянофилов отлично осознавали.
Нужно было очень верить в этот «русский мираж», очень трудиться, расширяя его и в прошлое и в будущее, чтобы в итоге придать ему то колоссальное ускорение, на котором он движется сейчас.
Тогдашние западники были западниками не из русофобии, а из здравого смысла. Особенно когда мы ведем речь о либерально-консервативных западникахгосударственниках, таких как Т. Н. Грановский, К. Д. Кавелин, Б. Н. Чичерин, С. М. Соловьев, М. Н. Катков. От них надо довольно рано начинать отличать радикальных западников, таких как В. Белинский, А. Герцен и Н. Огарев, М. Бакунин.
Различие двух уклонов западничества было огромно. Западники-радикалы принимали взгляд на Европу как на всё более революционизирующуюся цивилизационную и политическую общность и предлагали «задрав штаны бежать за комсомолом» карбонариев и прочих инсургентов. Они восприняли тезис католика П. Чаадаева об отсталости России от столбовой дороги цивилизации, но самóй этой столбовой дорогой признали революционный уклон Европы, от якобинства и до парижских баррикад июля 1830 года. Соответственно, они оказались категорическими противниками замысла Николая I: противопоставить революционизирующейся Европе русскую контрреволюционную нацию. Западом радикальных западников была Революция.
Западники-государственники были сторонниками продолжения в России петровского проекта, который на их взгляд показал себя успешным. Упорное заимствование работоспособных институтов, воспроизведение показавших себя наиболее жизнеспособными социальных и политических форм. Иными словами, усвоение европейской «истории успеха» и продолжение собственно российской истории успеха от Нарвы и Полтавы до взятия Парижа, казавшейся несомненной. Теми институтами и практиками, которые стремились копировать западники-государственники, были институты и практики умеренного либерально-консервативного западничества, запад Пальмерстона, Гизо, Кавура и прочих. Между ними тоже имелись расхождения — М. Катков был яростным англоманом, поклонником самоуправления джентри и парламента, Б. Чичерин — сторонником французского бюрократизма.
Если западников зачастую произвольно объединяют, то славянофилов, зачастую, столь же произвольно дробят. А. С. Хомяков, И. В. и П. В. Кириевские, С. Т., К. С. и И. С. Аксаковы, Ю. Ф. Самарин, иной раз, отделяются какой-то непреодолимой стеной от М. П. Погодина и С. П. Шевырева, искусственно обрываются их связи с Н. Карамзиным, архаистами, А. Пушкиным. Усилиями либерального историка А. Пыпина «правильное» либеральное славянофильство отделяется от вымышленной им «неправильной» официальной народности.
Славянофильство всё, как целое, было мощным ответом русского мыслящего общества на провозглашенный из уст власти принцип русской народности. Но славянофилы были партией не охранительства старого, а напротив — партией великой и дерзновенной мечты. Мечты, которая за следующие полтора столетия стала фактом.
Славянофильство не было, конечно, «первым русским национализмом», как его иногда называют. Первым русским национализмом были национал-консервативные воззрения Н. Карамзина, адмирала А. Шишкова, Ф. Ростопчина, Сергея Глинки. Вторым — попытки декабристов привить к уже сформировавшемуся дереву культурного и политического русского патриотизма радикально-революционные якобинские практики. Третьим русским национализмом стала консервативная программа Николая I и графа С. Уварова. На поставленную императором цель — противопоставить революции русское национальное начало, Уваров и ответил своей знаменитой триадой, то есть программой консолидации священных «остатков» русской народности для укрепления сопротивляемости России революционному духу.
«Посреди всеобщего падения религиозных и гражданских учреждений в Европе, невзирая на повсеместное распространение разрушительных начал, Россия, к счастию, сохранила доселе теплую веру к некоторым религиозным, моральным и политическим понятиям, ей исключительно принадлежащим. В сих понятиях, в сих священных остатках её народности находится и весь залог будущего её жребия…» — рассуждал министр.
Смысл, вкладываемый С. Уваровым в понятие «остатков» или даже «священных останков» (как Уваров выразился в докладе на десятилетие министерства), точнее всего выразил его интеллектуальный «фаворит» — историк Николай Герасимович Устрялов. В «Начертании русской истории для средних учебных заведений», опорном учебнике для всей уваровской образовательной программы, он пишет: «Древний Русский мiр исчез с большею частью его уставов, законов, форм, нравов, обычаев; впрочем, главные непременные условия Русской жизни, Религия и Самодержавие остались неприкосновенными». То есть по Н. Устрялову (и стоящему за ним С. Уварову) Религия и Самодержавие — это то, что осталось от древнего Русского мiра, исчезнувшего после петровских преобразований.
Останки утонувшего древнего Русского мира начинают (инструментами исторической, археографической и филологической науки) один за другим извлекаться на поверхность, собираться в целое, упорядочиваться и пропагандироваться через новоутвержденную систему образования. Усилия «возмужавшей» России направляются на то, чтобы открыть секрет её молодости.
В соответствующем ключе была составлена программа уваровских гимназий и училищ, которым надлежало стать краеугольным камнем нового русского образования. В средней школе 36 % времени отводилось на закон Божий, русский язык и литературу (сочинения русских писателей от Ломоносова до Пушкина), российскую историю в изложении Карамзина и географию со статистикой.
Особое внимание уделялось преподаванию русской истории. «Российская история может сделаться