Читать интересную книгу Дело о пропавшем талисмане - Катерина Врублевская

Прасковья Александровна на руку скора была, девки дворовые немало от нее пощечин получали. Да и на дочек и племянниц часто покрикивала. Понятное дело — вдовья доля нелегкая. А тут красавицы подрастают, в затылок дышат…

— Простите, Елизавета Александровна, неужели… Вы имеет в виду, Осипова ревновала барышень к Пушкину?

— Там не только барышни были. Возьмите Анну Петровну Керн. Она не барышней приехала в Тригорское, а женой генерала. Нет, это позже было… А до нее, как только Александр Сергеевич наведывался из Михайловского к нам, сразу повар гуся режет, барышни романсы на фортепьяно играют, все мечутся, суетятся, просят стихи почитать. Гость в центре, ручки целует, увлекается, играет, танцует с ними. Потом они чинно кланяются, целуют маменьке ручку и на боковую. А Александр Сергеевич остается с Прасковьей Александровной. И тут уже не до мадригалов и прочих любезностей. Вдову утешают совсем по-другому.

Когда Тригорское навестила племянница Осиповой-Вульф Анна Петровна, то и барышни, и барыня тут же были забыты. Если дворянские девушки обязаны были блюсти свою честь и ни в коем разе не потворствовать своим желаниям, то замужняя дама в воздержанности не нуждалась. Да и мужа Анна Петровна бросила — жила с полюбовником.

Как только ни старалась бедная Прасковья Александровна оторвать Пушкина от генеральши Керн! Она увозила племянницу вместе с барышнями в другое поместье, не оставляла их с Александром Сергеевичем наедине, участвовала в беседах, но ничего не помогло. Было в Анне Петровне нечто привлекательное для мужчин, хотя на вид росту небольшого, в кости широка да волосы блеклые. Может, я ее помню постаревшей? Не знаю…

— А ведь обида в ваших словах большая, Елизавета Александровна, — сказала я, сама не понимая чего вдруг мне пришла в голову такая мысль.

— Верно, — кивнула она. — Натерпелись мы обе: я уж потом, когда в возраст вошла. Из-за меня матушка со мною под сердцем в опалу брошена была, из чистого дома в скотницы сослана. Я чуть в хлеву не родилась. А потом ее к себе барыня вновь приблизила, когда матушка меня кормила. Нелегко было с дитем расставаться, да что поделать, подневольные мы, крепостные. Счастье наше, что у бабки коза была — так меня и выкормили.

Я смотрела на старую женщину, полусидевшую в постели, на ее доброе лицо, седые кудри, выбивавшиеся из-под чепца, и что-то знакомое проглядывалось в ее облике. Меня внезапно озарило:

— Елизавета Александровна, голубушка, не сочтите за бестактность, ваша матушка была замужем?

Она отрицательно покачала головой.

— Кто ж тогда ваш отец?

Она печально улыбнулась:

— А разве вы не догадались?

— Неужели!.. — ахнула я. — Пушкин!

— Да, он самый, Полинушка. И видела я его лишь однажды, в тот день, когда он мне волосы растрепал. Матушка к его комнате была приставлена: пыль вытирать, бумаги выкидывать, горшок выносить, постель застилать. Прасковья Александровна очень любила, чтобы везде порядок был, особенно в комнате дорогого гостя. В молодости матушка красавицей была: косы льняные до пояса, щеки тугие, вот она Александру Сергеевичу и приглянулась. Не все же со старой барыней ночи проводить, когда в распаленном воображении барышни мерещатся.

А когда матушка понесла, то Пушкин от нее тут же отвернулся и попросил барыню отослать ее, чтобы глаза не мозолила. Прасковья Александровна все так и сделала, в тиши да тайне — никто не знал, кто матушку обрюхатил, на кого только не думали. И ей крепко-накрепко велели язык за зубами держать. Недобрый Александр Сергеевич человек, словно вещью попользовался, свое сладострастие потешил и выбросил, словно сорочку изношенную. Барин, одним словом. Что о крепостной задумываться — разве ж мы люди?

Потом, после родин, матушку вернули в дом: все-таки обученная горничная — это вам не простая кухарка. Но одну — меня забрать барыня не позволила. И тогда тоска накатила на нее, подорвала здоровье. Даже то, что спустя три года мы стали жить вместе, не помогло. Матушка таяла на глазах, а когда мне исполнилось четырнадцать, умерла от чахотки. И если бы не сытная еда с барского стола, она бы и раньше скончалась.

Я стала прислуживать барышням Осиповым, Марии Ивановне и Катерине Ивановне. От них мне платья перепадали, они постарше меня были. Наряды, конечно, ношеные, но к тому времени я уже могла и чинить, и штопать, поэтому и выглядела чисто барышней. Однажды на меня обратил внимание Алексей Николаевич Вульф. Мне стало не по себе, когда он одной рукой взял меня за подбородок, а другой ощупал грудь. Я вся задрожала от страха и стыда, но покорилась — барин все ж.

Нрав у барина был самый растленный. Он в бане парился с крепостными девками, постель они ему согревали, хороводы нагишом водили. А он сидел в кресле и только трубкой с длинным чубуком попыхивал. Алексей Николаевич не брезговал даже правом первой ночи — портил невесту перед тем, как новобрачную молодому мужу отдать. Невинных девушек в деревне совсем не осталось — спешили с любимыми миловаться, а не барину чистоту отдавать, хотя невелика была плата еще раз напоследок барина ублажить, а все ж мужики серчали. Обидно им становилось, но перечить барину не могли — мог приказать непокорных для острастки в солдаты отдать.

Через два года, только я превратилась в девушку, и меня не минула сия участь. Барин часто призывал меня к себе в постель, и я ему нравилась. Он называл меня арапкой, так как знал, кто мой отец, и требовал испепеляющей страсти. Приходилось повиноваться и исполнять. Что поделаешь, я была крепостной девкой, меня могли и выпороть за упрямство и своеволие. Нравом Алексей Николаевич весь в матушку, характером вспыльчивый и нетерпеливый.

Прасковье Александровне очень не нравилось то, что Алексей Николаевич приблизил меня к себе. Она часто с ним ссорилась и даже произнесла однажды слово «L'inceste».[42] Но барин стоял на своем и вскоре совсем забрал меня к себе. Прислуживать молодым барышням я перестала.

Долго я прожила в Тригорском барской барыней,[43] при Алексее Николаевиче. И не дворовая девка, и не свободная, не бобылиха и не просватанная. Мне было все равно, что обо мне сплетничают в людской. Задумываясь о том, что о нас говорят другие, мы не живем, а только намереваемся жить. Вот я и жила сегодняшним днем, не зная, что со мной будет завтра. Положения своего особенного не показывала, исполняла должность экономки, барышням кланялась, Прасковье Александровне во всем угождала. Она частенько смотрела на мои непокорные кудри, так непохожие на косы остальных девок, и вздыхала. Старела она…

Старушка замолчала, вся ушедшая в воспоминания. Я молчала тоже. Ее рассказ о крепостном праве, который отменили еще до моего рождения, взволновал меня. Мне не хотелось прерывать ее дремоту, но, коря себя за любопытство, спросила:

— А как вы замуж вышли, если вам Вульф запрещал?

— Это все стараниями Прасковьи Александровны, — улыбнулась она. — Ее благодарить надо, до конца жизни своей за нее Богу молиться буду — такого счастья сподобилась. Мне уже двадцать девятый год пошел, совсем перестарок, уже и не надеялась свое гнездо свить, как случай все изменил.

Егор Аристархович, свекор мой будущий, пришел к Прасковье Александровне с нижайшим поклоном — выкупить себе и семье вольную. Хорошие деньги принес, а в деньгах хозяйка ох как нуждалась: дочек замуж выдать, хозяйство поправить, да мало ли чего еще сделать можно? И она ему поставила условие: Воронов получит вольную только при условии, что выкупит также и меня и женит на мне своего сына Аристарха.

Очень не понравились эти речи Егору Аристарховичу. Судите сами: лишние деньги надо тратить, старую девку брать из-под хозяина, к деревенской жизни не приученную, да сыну всего семнадцать. Лицом я не пригожа, изнеженна да избалована, слухи обо мне разные ходят. Но делать нечего: воля слаще всего. Вздохнул Воронов, да и согласился.

Барыня Прасковья Александровна очень обрадовалась его согласию. Даже приданое мне какое-никакое соорудила: белья надавала, правда, ношеного, но тонкого, господского. Сапожки, шубу добротную — не бесприданницей пошла я к Вороновым.

Делалось все это втайне от молодого барина Алексея Николаевича, чтобы не запретил, с матерью не поссорился. Но, на мое счастье, он особенно и не возражал. Может, надоела я ему, а может, не хотел поперек Прасковьи Александровны идти?

Аристарх Егорович как узнал о решении барыни, чуть руки на себя не наложил, лицом почернел. Он девушку одну любил, Любашу, из деревенских, хотел на ней жениться. А тут ему меня, старую да нелюбимую, подсовывают. Под венец шел, как в роты арестантские, будто в кандалах и под конвоем. Еле-еле согласие священнику вымолвил.

Поначалу мне было очень трудно, ведь ничегошеньки не умела: ни корову подоить, ни коромысло с ведрами в избу принести — ноги подгибались. Ведь то, чему любая крестьянка сызмальства обучена, для меня непосильным трудом казалось. Деревенские бабы шушукались, а при виде меня тут же замолкали и расходились. Да и свекор со свекровью особенной любви не выказывали.