Самым трудным делом оказалось выманить господина Югурту из клетки. И думать было нечего, чтобы отрывать доски руками: прежде чем рука оторвала бы доску, гриф сожрал бы руку.
Для начала я привязал к цепи веревку, затем поставил по бокам клетки двух человек с заступами: каждый из них, вставив заступ между досками, начал тянуть в свою сторону.
В математике две равные силы, приложенные к одному объекту, взаимно уничтожаются, но, когда у объекта есть разрывы в связи частей, он должен уступить и двинуться в сторону того, кто тянет сильнее.
Поэтому сначала лопнула одна доска, потом другая, третья, и наконец целая сторона клетки оказалась открытой. Поскольку Югурта не потерял ни единого пера, первым его побуждением было вырваться наружу, расправить крылья и улететь; но улетел он всего лишь на длину веревки: будь ты гриф или майский жук, если у тебя веревка на лапе, ты должен или разорвать ее, или оставаться пленником.
Югурте пришлось спуститься. Он был очень умной тварью и видел, что ему мешает, а мешал ему я, поэтому он бросился на меня в обманчивой надежде вынудить меня обратиться в бегство или сожрать меня, если я не убегу.
Однако Югурта имел дело с животным не менее умным, чем он сам. Я предвидел нападение и приказал Полю вырезать для меня кизиловую палку толщиной в палец и длиной в восемь или десять футов.
Я наотмашь ударил Югурту своей жердью; он, казалось, удивился, но продолжал путь; я стегнул его наотмашь второй раз, и он резко остановился; наконец я хлестнул его в третий раз, и это заставило его повернуть назад, то есть в Стору; как только он вступил на этот путь, мне оставалось только умело распределять удары палкой, и Югурта прошел эти четыре или пять километров вместе с нами, к полному восторгу моих спутников и людей, встречавшихся нам на дороге.
Прибыв в Стору, Югурта охотно пошел в лодку, из лодки — на борт «Быстрого», устроился на бушприте и, привязанный к основанию мачты, ждал, пока для него сделают новую клетку. Он сам вошел в нее, позволил забить гвозди, даже не пытаясь раздробить пальцы рабочим, с видимой признательностью принимал куски мяса, выдаваемые судовым коком с регулярностью, делавшей честь его филантропии; и через три дня после своего водворения на судно он уже подставлял мне голову, чтобы я почесал ее, как почесывают попугаев, но, когда мы оказались в Сен-Жермене, Мишель тщетно пытался заставить его произнести неизбежное: «Почесать цыпочку!»
Вот как я привез из Алжира грифа; он обошелся в сорок тысяч франков мне и всего в десять тысяч — правительству.
XXXVI
КАК ПРИЧАРД НАЧАЛ ПОХОДИТЬ НА МАРШАЛА САКСОНСКОГО, КОТОРОМУ МАРС ОСТАВИЛ НЕВРЕДИМЫМ ТОЛЬКО СЕРДЦЕ
Когда я вернулся во Францию, дом, который я строил на дороге в Марли, был почти готов; за несколько недель оклеили и закрыли деревянными панелями стены на целом этаже, и я смог исполнить желание владельца виллы Медичи: увидев, что я потратил на устройство его дома семь или восемь тысяч франков, он вполне естественно захотел в него вернуться и воспользоваться сделанными мною улучшениями.
Итак, я покинул Сен-Жермен, чтобы поселиться в Пор-Марли, в том знаменитом доме, который г-жа Меленг позже назвала «Монте-Кристо» и который с тех пор привлекал всеобщее внимание.
Мишель давно уже заботился о размещении животных; должен сказать, что он гораздо меньше занимался моим устройством и даже своим собственным.
Не знаю, как выглядит Монте-Кристо сегодня, но в мое время там не было ни стены, ни рва, ни изгороди, ни вообще какой-либо ограды; поэтому люди и животные могли входить в Монте-Кристо, свободно по нему разгуливать, собирать цветы и фрукты, не боясь обвинения в краже с перелезанием через ограду или краже со взломом. Что касается животных — я в особенности хочу поговорить о собаках, — то Причард, по характеру своему очень гостеприимный, радушно принимал их с чисто шотландским бескорыстием и непринужденностью.
Причард приглашал гостей самым простым и древним способом.
Он устраивался на середине дороги в Марли и приближался к каждой проходившей мимо собаке с тем полуугрожающим, полудружеским видом, с каким собаки подходят друг к другу, здоровался с новоприбывшим и обнюхивал его под хвостом, сам подвергаясь такому же обращению без малейших возражений.
Потом, когда благодаря этим прикосновениям дружба укреплялась, происходил примерно такой разговор:
— Хороший у тебя хозяин? — спрашивал чужой пес.
— Неплохой, — отвечал Причард.
— В его доме хорошо кормят?
— Два раза в день дают густую похлебку, кости на завтрак и обед, а все остальное время имеешь то, что сможешь украсть на кухне.
Чужой пес облизывался.
— Черт! — говорил он. — Неплохо тебе живется!
— Не жалуюсь, — отвечал Причард.
И, видя, что чужая собака задумалась, он прибавлял:
— Не хочешь ли сегодня пообедать со мной?
Собаки в этих случаях не следуют глупому человеческому обычаю заставлять себя уговаривать.
Пес с благодарностью принимал приглашение, и во время обеда я с удивлением смотрел, как незнакомое животное, вошедшее следом за Причардом, садится справа от меня, если Причард садился слева, и просительно кладет лапу мне на колено, доказывая тем самым, что слышал самые лестные отзывы о моем христианском милосердии.
Приглашенный Причардом провести с ним и вечер, пес, несомненно, оставался, а вечером замечал, что возвращаться домой слишком поздно, и ложился спать где-нибудь на травке.
Утром пес, собираясь уйти, делал три или четыре шага к двери, потом, переменив мнение, спрашивал Причарда:
— Не покажется ли бестактностью, если я здесь останусь?
Причард отвечал:
— Если вести себя осторожно, можно убедить, что ты соседская собака; через два или три дня на тебя перестанут обращать внимание и ты станешь здесь своим, точно так же как эти бездельники-обезьяны, которые весь день прохлаждаются, как этот обжора гриф, который только и знает есть требуху, и этот болтун ара, который целый день орет сам не зная что.
Пес постепенно стал обживаться в Монте-Кристо: в первый день он прятался, на второй начинал со мной здороваться, на третий бегал за мной; так в доме появлялся еще один постоялец.
Это продолжалось до тех пор, пока однажды Мишель не сказал мне:
— Знаете ли, вы, сударь, сколько здесь собак?
— Нет, Мишель, — ответил я.
— Сударь, их здесь тринадцать.
— Это нехорошее число, Мишель, и надо следить за тем, чтобы они не садились за стол все вместе: одна из них обязательно умрет первой.