а меж страниц — тесак зазубренный,
таким на Бессарабке мясники
разделывают киевское утро.
А свет неоновый то вспыхнет —
вот бабулька — божий одуванчик,
а то погаснет — и бабульки нет,
лишь темнота портвейном три шестерки
со мною, запинаясь, говорит,
что этот лифт — исчадие сюжета,
он не застрял, а тронулся умом,
и что, под оболочкою бабульки,
скрываются все те, кого вначале
повествованья ты перечеркнул.
Исход москвичей
Вслед за Данте, по кругу МКАДа, отдав ключи —
от квартир и дач, от кремля и от мавзолея,
уходили в небо последние москвичи,
о своей прописке больше не сожалея.
Ибо каждому, перед исходом, был явлен сон —
золотой фонтан, поющий на русском и на иврите:
“Кто прописан в будущем, тот спасен,
забирайте детей своих и уходите…”
Шелестит, паспортами усеянная, тропа:
что осталось в городе одиночек?
Коммунальных стен яичная скорлупа
и свиные рыльца радиоточек.
Это вам Москва метала праздничную икру —
фонари слипались и лопались на ветру,
а теперь в конфорках горит украинский газ,
а теперь по Арбату гуляет чеченский спецназ,
лишь таджики-дворники, апологеты лопат,
вспоминая хлопок, приветствуют снегопад.
Даже воздух переживает, что он — ничей:
не осталось в городе истинных москвичей.
Над кипящим МКАДом высится Алигьери Дант,
у него в одной руке белеет раскаленный гидрант,
свой народ ведет в пустынные облака
и тебе лужковской кепкой машет издалека.
* *
*
Когда-то и я работал водителем автобуса.
О, что это был за чудесный автобус:
длинный и фиолетовый, как баклажан!
Двери его открывались почти без шипения,
кожаные сиденья еще долго хранили
оттиски пассажирских спин и седалищ,
двигатель довольно урчал.
Такое вот обычное счастье,
длинное, фиолетовое счастье быть.
Вместе мы возили инвалидов к морю.
Как говорил Лисандр, директор автобазы:
“Что нужно человеку, чтобы встретить пропасть?
Отвесные скалы, голодные волны,
чайки, раскаленные добела от злости,
и наша автобаза…”
О, эти милые существа, бывшие герои,
калеки всех возрастов и мастей!
Один безногий старикан в медной бейсболке
учил меня песням ахейского спецназа,
помню:
“Жил бы я у большой реки,
был бы я молодым и голым
и смотрел бы, как твердеют твои соски
над моим глаголом…”
Хорошо быть водителем автобуса,
роскошного автобуса для инвалидов,
особенно в Спарте.
* *
*
2010 год, январь, потерянность вокзала,
чему, блаженный идиот, ты улыбаешься устало?
Снег, перемешанный с золой и пахнущий копченой воблой,
вот человек — внезапно злой, вот человек — внезапно добрый,
разрушив собственный дурдом, он выбрался из-под завала,
еще не знающий о том, что жизнь его поцеловала —
в свирепой нежности своей, как примиряющая сила,
он думал, что простился с ней, а жизнь его не отпустила.
Острое
Оттого и паршиво, что вокруг нажива,
лишь в деревне — тишь да самогон в бокале,
иногда меня окликают точильщик Шива
и его сестра — смертоносная Кали:
“Эй, чувак, бросай дымить сигареты,
выноси на двор тупые предметы…”
Так и брызжет слюною точильный круг,
оглянись, мой друг:
у меня не дом, а сплошные лезвия-бритвы,
вместо воздуха — острый перец, постель — в иголках,
а из радио — на кусочки рваные ритмы,
да и сам я — весь в порезах, шрамах, наколках.
Если что и вынести, то вслепую —
эту речь несвязную, боль тупую.
Так пускай меня, ай нэ-нэ, украдут цыгане,
продадут в бродячий цирк лилипутов,
буду ездить пьяненьким на шарабане,
всё на свете взрослое перепутав.
Воспитают заново, как младенца,
завернут в наждачные полотенца,
вот он — ослепительный Крибли-Крабли:
руки — ножницы, ноги — кривые сабли!
Язык в крапинку
Горланова Нина Викторовна и Букур Вячеслав Иванович родились в Пермской области. Закончили Пермский университет. Прозаики, эссеисты, печатались в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Октябрь”, “Звезда” и др. Живут в Перми.
Рассказ
Осень, потирая руки, приближалась к мичуринским садам.
Клара проснулась и снова закрыла глаза: “Зачем купила этот пододеяльник с египетскими мотивами — под ним как в саркофаге!”
— Нефертити, — заискивающе сделал комплимент муж.
— Вогулкин (так она называла его), я беру это белье только на дачу… ну, что делать, я и братья без отца росли, дед-инвалид на шарманке играл у рынка — выбросить ничего не могу!
— Вы не поняли меня, крутые плечики! Рассолу бы...
Она встала и встретилась с собой в зеркале: да, похожа на Нефертити, только с близко сидящими уральскими глазками.
Ее братья-близнецы тоже проснулись — в другом углу дачного скворечника. Вот если бы у Нефертити были братья-инвалиды и долго бы размышляли над своей непростой судьбой, то они схожи бы оказались с братьями нашей Клары.
Генюся, простая душа, уже рассказывает сон: привезли Чудотворную — в золоте-жемчугах, и вот люди выбегают, прямо из реанимации, все в трубках — исцелились!
— Вчера в новостях было: везут к нам эту икону, — вспомнил Борюн.
— И мы с тобой как побежим! Потом ты спрашиваешь: “С чего это ноги такие здоровые?”
Близнецы принялись надевать ортопедические ботинки.
В это время их шурин Вогулкин с жизнеутверждающим шумом втянул стакан рассола:
— Етитское мясо! Руку протянул — ртуть бьет в руку. Ногой двинул — ртуть в ногу.
Клара очищала вареные яйца:
— Богородица-то мне помогает, особенно против пожарников. Как придут подкормиться…
Вогулкин принялся загружать картошку в багажник “москвича”, покраснев всей лысиной.
— Осторожней мимо ласкового крыжовника! — попросила Клара. — Он и так год болел после смерти мамы… А уж как бы она радовалась нашей машине! Так и звучат в ушах мамины слова: “Как вывезти картошечку, нашу кровиночку!”
По уральскому небу плыли пушистые упитанные щенки.
Близнецы вслух сожалели, что похолодало и на даче им уже не ночевать. Клара — как всегда за рулем — молчала. Въехали на шоссе.
— Сон не могу забыть, — крутился Генюся. — А вдруг Чудотворную в натуре мимо провезут… и мы исцелимся?
Вогулкин успокоил: инвалидность по-любому не отберут — вторая группа уже навсегда, как в справках сказано, а милостыню просить — придется представляться вам, здоровяки.
— По системе Станиславского, — добавила Клара.
Вогулкин загоготал.
Его гогот имел такое свойство: всем вокруг хотелось чересчур жить — посадить еще десять кустов ласкового крыжовника, усыновить троих и даже, может быть, сделать кому-то искусственное дыхание…
— Вот когда этот дуб уральский в восьмом классе в первый раз загоготал — родителей в школу вызвали, — сообщила Клара младшим братьям. — Роза Валерьевна сразу за валерьянку!
На привокзалке Вогулкин каждому из братьев сунул по корявой палке.
— Больше часа не стойте, — эмвэдэшным басом распорядился он. — Продует, а первую группу инвалидности — сами знаете — дают за три дня до смерти.