Мы пришли. Не представляю, как это можно построить, тем более в горах. Размеры поражали. Больше двадцати башен, острых как пики, с внушительными многогранными навершиями и стреловидными шпилями. Когда подходили, мы видели только часть этого здания, всего пару башен, а само здание уходило вниз по склону в нескончаемый обрыв, где стоял густой туман. Возможно это и не всё строение, а оно тянется гораздо ниже. Перед нами были огромные ворота из камня, даже петли были из камня. Всё это строение было сделано из абсолютно чёрного массива и собаки предположили, что это обсидиан, хотя уверенны не были. Ширина ворот была метров пятьдесят, а высота метров двести. Сами ворота были не меньше пяти метров толщиной. Одна створка была наглухо закрыта, вернее её сделали закрытой, вырубив в скале, а вторая была распахнута настеж.
Прежде чем войти мы внимательно осмотрели всё вокруг. Закрытую створку действительно делали сразу закрытой, а открытая работала. С помощью домкрата нам удалось сдвинуть дверь на пару сантиметров, но псы решили больше ничего не трогать.
Как и раньше, все стены были покрыты свастиками и занимающимися этим остроухими толстяками. Метров через сто, прямо посреди строения была скала из белого камня. На верхней части скалы было изображение невероятно толстого мужчины, тоже с длинными лисьими ушам. Его уши были особо длинные, почти ослиные. Он сидел по турецки, скрестив ноги и держал руки на поясе. На лице было глупое и отрешённое выражение. Окружающие, и занимающиеся всё тем-же люди, его совершенно не трогали. Он направлял счастливый взгляд на картину, которая была над воротами.
На стене, уходящей в высоту еще метров на сто, было вырезано гигантское изображение боя. Это единственный рисунок, где они не занимались любовью. Центром картины был объятый пламенем наконечник стрелы в натянутом луке мужчины, который не только имел большое пивное брюхо и острые уши, но и развитые мышцы на руках и груди. Больше всего времени мастера потратили на наконечник стрелы. Он был очень хитро сделан, со множеством украшений и имел целую кучу зубцов, завитков и крючков. Почти в упор к горящему наконечнику было изображено чудовище, наверняка заражённый, только ещё более здоровый и уродливый чем все те, которых я видел вместе взятых. Позади чудовища были маленькие, мёртвые, остроухие люди, как целые, так и частями. Всюду было разбросано множество мечей, копий и луков, а за спиной стрелка стояли живые, держа в руках оружие. Мужчины и женщины здесь тоже были в пермешку и гневно смотрели на злобное чудовище.
В неброском углу стоял кубик из светлого металла, сантиметров пятьдесят, охваченный множеством толстых дуг из металла золотого цвета, белого, почти черного и почему-то розового. Не покраска, а именно розовый металл. Дуги были довольно толстые и переплетались в самых загадочных пропорциях. От него шло тепло и вокруг него была полоска преграждающие нам к нему путь. Чернота охватывала кубик, а дальше был скальный массив. Это часть башни сделана совсем по-другому. Передняя часть была перед скалой, а задняя часть, где и была вырублена ниша, уходила в гору. Даже если чернота не проходила внутри камня, нам надо будет прорубить проход метров в десять, на всю ширину черноты.
Блохастый и Доберман долго совещались, что делать. Я так понял, это была злая чернота, сродни той, которую мы преодолевали на танке. Они говорили что-то про расщепление углерода и про что-то непонятное, но главное уяснил тут что тут тоже временное смещение и побольше моего.
Пока псы спорили, я сел на ажурную вазу и снял один из башмаков, вытряхнул несуществующий камень. Поставил ногу в расшнурованный ботинок и занялся вторым. Скинул верхнюю часть тёплого комбинезона и завернул хвостом под зад. Достал бутерброд и термос, и принялся жевать. Положил на колени шапку. Как сидел, из положения сидя, побежал, выпустив из рук чашку с горячим кофе, прыгнул в черноту. Понёсся к кубику. Я боялся, что Доберман заподозрит мои приготовления и не пустит, и почти угадал. Пёс сделал огромный прыжок и попытался схватить меня, но его лапа скользнула по черноте, и он взвыл от боли, а я нёсся к коробке. Знакомое ощущение — горящая морда от выжигаемой щетины, бровей и ресниц. Ну здравствуй, сгоревшее ухо, ты за эти дни прилично отросло, не думал, что мне опять придётся испытать это ощущение.
Из расшнурованных башмаков я выпрыгнул и комбинезон не зря снял сверху. Башмаки были новыми, и комбинезон сейчас горел и разрывался. Лучше босые ноги, чем горящие ботинки. Главное не открыть глаза, когда ресницы горят, и не сделать вдох. Просто нужно перетерпеть, пока сгорает кожа вместе с нервами, а потом несколько минут будет почти не больно. Я впился руками в дуги. Одна оказалась раскалённой, другая невероятно холодной. Перетерпеть! Менять руки я не стал, да уже и не смогу разжать и сжать покалеченные пальцы. Стиснул кулаки как мог, и рванул по-собачьи, дергая всем корпусом, поволок тяжеленный кубик. Он сдвинулся. Всё горело, как тогда, в танке, уши, брови, ресницы и одежда. Я дергал и дергал, пока не почувствовал, что меня схватили за воротник, спину и штаны одновременно четыре сильные лапы. Я смог, я это сделал, и просто покрепче сжал кулаки, главное в последний момент не выпустить дуги прибора. Меня выдернули из черноты и разжали онемевшие пальцы.
Надо мной стояла девушка. Я её узнал. Это та, которая рассказывала о корове. В этот раз она была абсолютно голая, блевотину с тела и обгаженные ноги она почистить не удосужилась:
— Товарищ командир, а давайте размножаться? Я вас хочу, только вот не пойму съесть я вас хочу или просто хочу. А ещё у меня ушки болят, совсем как у вас. Вот посмотрите, — и она оторвала себе ухо и протянула ко мне. — Только оно холодное.
От прикосновения её оторванного уха к моему, меня пробило холодом, а потом боль стала немного затихать. Лицо у неё немного удлинилась, становятся всё более похожим на морду Добермана и уже доберманьим голосом она продолжила:
— Командир! Твою мать! Твою мать, Командир! Ты что творишь? Ты что мазута, вообще долбанулся?
Силуэт девушки растворился. Доберман из флакона пшикал себе на лапу какое средство, которое становилось пеной и уже её мазал обгоревшие части моей кожи. Там, где пена касалась ожогов, боль стихала. Затем он достал небольшой шприц и сделал мне несколько уколов. Одежду, которую я не стал снимать сгорела полностью. Волос на голове, ресниц и бровей тоже не было. Это чувство я знаю, проходил не один раз. Я улыбнулся, потому что ухо, которая успело отрасти к этому времени, очевидно тоже сгорело. Что хотел сделать — сделал. В очередной раз смог, несмотря ни на что. Видя мою улыбку, Доберман забеспокоился:
— Командир, ты в порядке?
— Ага, получилось.
— Твою мать! А могло не получится!
— Так ведь получилось. Он здесь был.
— Это кто он?
— Тот сумасшедший, что рисунок с горой рисовал, и про дракона на обратной стороне писал. Просто он не аутентичный, и не смог прибор из черноты вытащить.
— Чего? — Доберман навострил уши и сделал удивлённую морду.
Я отмахнулся. Пес, рассматривающий агрегат, который я вытащил из черноты понимающе покачал головой, но в нашу дискуссию вступать не стал, а Доберман продолжил отрывать спёкшуюся сплошным куском одежду и мазать меня пеной. От этого средства боль мгновенно утихала. Жаль у меня не было этой пены, когда я в очередной раз горел в танке. Ещё раз пришла мысль о рае для танкистов. В моём танке есть кондиционер, микроволновка, совершенно не надо останавливаться для того чтобы прицельно выстрелить, экраны видят ночью как днём и мне дали самого лучшего в мире мехвода, о котором даже мечтать было нельзя. Алёша был настоящим ангелом среди мехводов, а теперь вот эта пена, которая забирала боль с обожженных ушей и кожи. Я лежал и смотрел в потолок глупо улыбаясь. Всё равно объяснить свое счастье никому не смогу. Темнота.
Пришёл в себя я уже покачиваясь на санках, которые тащил Блохастый, а Доберман крутил стволом по сторонам. Они негромко переговаривались.