Читать интересную книгу Протезист - Владимир Авдеев

— Присядьте на стул между вот этими экранами и расслабьтесь, совершенно расслабьтесь, а еще лучше — ни о чем не думайте, — сказал Эдуард Борисович, копаясь глазами в писанине цветного монитора высокого разрешения.

Все понятно: ваш эгоанализатор устроен архипримитивно. Между экранами возникает переменное силовое поле определенной частоты излучения, и, вычитая из этой известной частоты частоту моего неизвестного психогенного излучения, получаете разницу частот, по которой и восстанавливаете базовую несущую частоту всего моего эго. Ну, а потом… потом все в цифры, и готова бездыханная, всегда правдивая матрица моего Неверия. А не беспокоиться и не нервничать вы меня просите потому, что ваша система чрезвычайно неустойчива к действию динамических возмущений. Например, тихая, спокойная, мысль о примитивных чувственных наслаждениях легко изобличается определённой частотой и интенсивностью излучения. А вот если я придам ей лавинообразный процесс нарастания эйфории, например, если мифологизирую чувственные наслаждения до уровня религиозного блага, устрою в мозгу дионисийские игрища и позову, на помощь всех языческих Богов из всех религий мира и одну частоту воображения перебью целым фонтаном частот сказочных радостей — вот тут ваша система и расстроится. А в процессе преобразования в матрицу неучтенные в алгоритмах возмущения станут подобием компьютерного вируса и погубят все ваши вычисления. Вам не видать моего Неверия!

— Ну, как устроились? — спросил Эдуард Борисович с краскою триумфа на лице, — все займет не более пяти минут.

Получите!!!

Я собрал все свое существо в кулак, развернул звезды вселенной так, чтобы они благоволили мне, и выплеснул в психогенное поле измерений резкий импульс энергии всех излучений, чтобы в моем сверхъестественном волении уместились все помыслы и желания, до предела взбешенные моим реактивным воображением.

Я прочел энергоемкую языческую молитву с такой силой, что едва не сжег все чувственные волокна в теле, а мурашки, наверное, целыми стаями промчались даже поверх одежды. Моя вера сильна тем, что не отнимает желание и не парализует волю, подчиняя номенклатурным благодатям и штампованным озарениям. Я — баллистический разрушительный снаряд для любой монотеистической ортодоксии, и частоту колебаний моей животно-космической воли не измерить ни одним прибором.

В скупой молитве моей нет слов. Для тех, кто энергетически связан со вселенной, слова — пустота.

Я, великий пантеист, совершенно ясно почувствовал, как там, далеко-далеко по ту сторону ощущений, все файлы, несущие информацию о моем Неверии, сжались от боли, моментально заразившись хищным компьютерным вирусом, и ответная волна радости пронзила тело, будто прицельный восторг снайпера, одним, выстрелом накрывшего огромный вражеский объект. И духи всех цветов и мастей, хохоча, забесновались во вселённой, завидев мою победу.

Молча я низко поклонился им всем.

— Ну, все готово, Фома Фомич, вы свободны, — ехидничал Эдуард Борисович, потирая затекшую от напряжения руку и, кажется, отменно довольный собственным ехидным умыслом.

— Вот и весь вы, — умиротворенно пропел Каноник, показывая обыкновенную трехдюймовую дискетку, только что вынутую из дисковода компьютера, словно она являлась центральным атрибутом сакрального культа.

— Так быстро?

— Да, представьте себе, чтобы разобраться с вами, нужно меньше времени, чем на тестирование винчестерского диска.

Несчастный человек, он не понимает, что любое изобретение имеет оборотную сторону. Корабли, открывшие Новый свет, привезли в Старый свет сифилис. Каждое растение, каждое явление и каждое открытие имеют своего паразита. Даже в него я согласен превратиться, лишь бы выжить. Это моя правда, мой закон. У меня нет другого выхода, меня загнала в угол Утопия.

Я — живой паразит на теле мертвой Утопии, потому что не хочу умирать или уродовать себя ради слов и абстрактных идей. Это первоосновный инстинкт живого организма. И ни официальной религии, ни тупо агрессивной туше государства, ни химически ядовитой идеологии не удастся разрушить во мне эту священную основу жизни и заставить бросаться на амбразуру ради горсточки чужих красивых слов.

Это — постиндустриальная мифология, совершенно не сводимая ни к героической античной, ни к более поздним слащавым житиям. Это новая история, новая этика, новая героика, новая мифология, и я их испытатель (…)

Тотчас в доме сделалось какое-то общее движение. Эдуард Борисович, дрожа ноздрями в такт топоту разнополых ног и вытирая в частых приседаниях потные руки о брючины, вдруг предложил выпить шампанского. Неизвестно откуда возник жизнерадостный Григорий Владимирович. Он поморщился и как-то неискренне поблагодарил меня за (…)

За что именно, я не расслышал, ибо комната наполнилась жемчужно-хрустальным Лизиным смехом, причины которого мне также были совершенно неведомы. Ее ослепительные непредсказуемые наряды, вьющиеся концентрическими волнами вокруг тонкой талии, обожгли глаза. По-глупому хмурый прислужник Марк втиснулся в комнату с подносом на руке и, оберегая другой ладонью хрупкие бокалы от сочных раскатистых возгласов, принялся обходить нас. Он подобострастно сопровождал взглядом каждый искристо-бурлящий бокал, облепленный светом, а белые перчатки Марка уже успели немного намокнуть. Все наполнились жизнью, кто как умел, кроме меня. Хотя должно было быть наоборот. Спины, плечи, запястья, Лизины локоны, обработанные слабосветящимся и благоухающим составом, ее длинные ногти, покрытые голографическим лаком, бицепсы Балябина, дряблый гофрированный блеск в глазах Смысловского и съехавший на сторону воротничок аляповатой клетчатой сорочки — все это поползло в стороны, забиваясь в щели моего изможденного восприятия, а пена розового коринфского шампанского липкой ватой застряла в горле (…)

— Фома, собирайтесь, я приглашаю вас на большую королевскую охоту. Собирайтесь все! А вы, Марк, выключите аппаратуру и приберите в комнате у Фомы Фомича! — выкрикнул Григорий Владимирович, пробивая насквозь все оживление, и наотмашь поставил бокал на поднос из черного стекла, так что служитель едва не рухнул на пол вместе с ним.

Весь особняк взорвался от бравурной музыки в стиле рок, которая скрасила время экипировки. Воздаю Балябину должное по части музификации помещений. В этом он знал толк, и качество акустики в любой из комнат всегда было безупречно ненавязчивым. Аппаратуру же он, как правило, предпочитал византийскую за ее высокие характеристики и сервисные возможности. Собравшись, мы спешно загрузились во фракийские автомобили, специально предназначенные для сафари. Нас неожиданно оказалось более дюжины молодых людей на четырех машинах, украшенных флажками и лисьими хвостами. Марк сновал между нервозно кряхтящими заводящимися машинами, будто стилизованный шаман в клубах синего дыма, по-прежнему подавая шампанское смеющимся мужчинам и подсаживая авантажно кокетливых дам в высоких кожаных сапогах. Другой прислужник подносил двуствольные автоматические парфянские винтовки с прикладами, украшенными резьбой, инкрустациями и гравировкой. При виде оружия и экзотических костюмов прохожие испуганно жались к теням от домов и деревьев, ибо все последние сборы происходили уже прямо на улице, возле высокого забора, плотно увитого плющом. Кто-то кричал, требуя флягу и нож, кого-то разобрало целоваться. Коренастый татуированный человек в кожаной безрукавке и черной замшевой кепи решил испробовать винтовку на городских голубях, а в саду уже кричал павлин, переполошившийся и растерявший перья. Громко играл магнитофон, парализуя окрестности турбированными басами, и нам было отменно весело,

§ 22

в отличие от всей большой страны, никогда толком не помещающейся ни на одной карте.

Я был одет в вытертые джинсы-галифе, рыжие краги времен Первой пунической войны, старомодные мотоциклетные очки и летный шлем той же эпохи с воткнутыми в него павлиньими перьями, а также в черный гвардейский двубортный френч с расшитыми эполетами, аксельбантом и медалями. Григорий Владимирович оделся в кожаные брюки, мягкие десантные сапожки и майку из плотной ткани защитного цвета, обозначив, таким образом, все достоинства фигуры. А Лиза соорудила на голове какую-то инфернальную прическу, дополнив ее столь же агрессивным макияжем. Кожаные ботфорты с тисненым изображением и бахромой, кожаные шорты, черный старинный кружевной лиф и огромный бесформенный сюртук из сетчатой ткани нараспашку. Удивительнее всего было то, что цепи, браслеты и легкий мелкокалиберный карабин также были подобраны ею в тон. Прочая же публика оделась не менее экстравагантно.

Легкий хмель мясистым бутоном распустился внутри моих легких, а Лизино лицо и солнце, совершенно одинаковые по величине, яркости и удаленности, окончательно меня ослепили. Все ощущения из разряда возможных третьим веком прильнули к глазам. Я вспомнил несколько поколений людей, пожизненно прикованных к светлой мечте, и крикнул что есть мочи: