На мостик поднялся Вадим Колбенев. Тучный, в широком прорезиненном плаще с капюшоном, он неколебимым каменным изваянием утвердился по левому борту на месте вахтенного офицера.
И Егору сразу как-то спокойней и даже чуточку уютнее стало рядом со своим дружком.
— Как думаешь, Егорыч?! — прокричал он едва не в самое ухо Непрядову. — Успеем дойти?
На это Егор лишь выразительно развел руками и прокричал в ответ:
— Сделаем, что можем! Но сам понимаешь, почти двадцать часов хода при такой-то вот крутой волне…
— Должны успеть, командир, — подбодрил Колбенев. — Как я понял, ведь никто ж кроме нас к ним на выручку пока не торопится.
Егор попытался представить, как нелегко сейчас приходится экипажу атомохода, в отсеках которого бушевало всепожирающее пламя. Он не знал ещё, как и чем сможет помочь погибающим людям, но главное теперь было — как можно скорее добраться до них. Только на месте можно сообразить, что конкретно потребуется предпринять во спасение корабля и его экипажа.
Будто вспомнив что-то важное, Колбенев шлепнул себя ладонью по лбу и прильнул к мегафону переговорного устройства:
— Центральный! — крикнул он как бы с досадой на самого себя.
— Есть, центральный, — отозвался снизу механик Теренин, стоявший на нижней вахте.
— Юрий Иваныч, пошли кого-нибудь в каюту за Собениным. Напомни-ка ему, что мы условились нести вахту вдвоём.
— Есть, товарищ капитан второго ранга, — заверил Теренин. — Сейчас поднимем.
— Ну-ну, пусть попробуют, — недоверчиво ухмыльнулся Егор. — «Титаник» со дна легче будет поднять…
— Вот зря ты так, — с укоризной сказал Вадим, приблизив губы к уху Непрядова, чтоб лучше слышно было. — Надо же твоего замполита как-то оморячивать. Хоть через силу, но вахту всё же пускай стоит.
Снова щёлкнула переговорка.
— Товарищ замначпо, — с раздражением сказал Теренин. — Прошу прощения, но поднять с койки Собенина невозможно.
— Как это невозможно?! — возмутился Колбенев.
— Да и какой смысл? — высказал своё соображение Теренин. — Вряд ли Лев Ипполитович сейчас что-либо соображает. Вы бы сами поглядели, в каком он виде. Это же труп.
— Механик, я дважды приказывать не привык. Да и вам, по отношению к подчиненным, делать этого не советую. В общем, поднять его, одеть, умыть и доставить ко мне на мостик.
— Позабыл добавить, что его надо ещё сводить в гальюн пописать, — подсказал Егор.
Колбенев лишь сердито зыркнул на дружка, не принимая его сарказма.
Через какое-то время Собенина, облаченного по-походному, с помощью двух матросов выволокли на мостик. Замполит и впрямь находился в таком состоянии, когда бессмысленно было от него что-либо требовать. На его вытянутом, смертельно бледном лице будто отражались страдания всего человечества.
Но Колбенев был неутомим. С беспощадностью инквизитора он усадил своего коллегу на банку, а для пущей надёжности крепко привязал его концом линя к бортовой скобе, чтоб за борт не вывалился.
Не прошло и пары минут, как Собенина стошнило. Отплевываясь, он осоловело мотал головой и, казалось, совсем уже не соображал, что вокруг происходит.
— Да отпусти ты душу его на покой, — не выдержал Непрядов, глядя на муки своего замполита. — Ведь помрёт ещё.
— Что ж, — согласился Вадим, — если помирать, так на боевом посту, — и пояснил. — Похороним с музыкой.
— Ну, ты и сади-ист, Вадим Иваныч, — проникновенно произнёс Непрядов.
— Я реалист, — уточнил Колбенев. — Тем более что меня в своё время точно таким же «кандибобером» оморячивали.
— Сравнил тоже! Тебе сколько тогда было, неполных двадцать три? А ему, — Егор кивнул на замполита, — все сорок.
— Делу возраст не помеха, — упорствовал Колбенев. — Хочешь служить, так изволь дело делать как полагается. А пассажиры на лодке по штату не положены.
Колбенев добился-таки своего. Собенин полностью отстоял ходовую вахту и к концу её даже стал подавать кое-какие признаки жизни. Во всяком случае, в центральный отсек он уже спустился по трапу вполне самостоятельно, хотя и сорвался с последних перекладин, с шумом и грохотом свалившись на палубу. Колбенев его поднял, отряхнул и, придерживая за плечи, повёл в каюту.
— Полчасика, Лев Ипполитович, можете отдохнуть и, так сказать, сосредоточиться с мыслями, — напутствовал Колбенев коллегу в качестве начальствующего лица. — Потом прошу вас на плановую беседу о происках американского империализма в Юго-Восточной Азии. Весь свободный от вахты личный состав будет с нетерпением ждать вашего слова в первом отсеке. Вы уж не подведите.
Но Собенин посмотрел на Колбенева так, будто видел перед собой идиота: какая там ещё беседа, какие империалисты со всеми их потрохами и происками, когда небо падает на воду, а лодка при килевой качке едва не встаёт «на попа». Однако встретившись с несокрушимым взглядом замначпо, замполит лишь обреченно выдохнул:
— Есть, товарищ кавторанга. Беседу проведу.
16
Глубокой ночью лодка проделала уже добрую половину пути, спеша на выручку к своим подводным собратьям, когда радист передал Непрядову очередной радиоперехват. Из него следовало, что случилось самое худшее из того, что можно было предположить. Атомарина с частью личного состава пошла на дно. Оставшихся в живых членов экипажа взял на борт подоспевший к месту катастрофы советский танкер. По трансляции Егор немедленно сообщил эту печальную новость всему личному составу и объявил в память о погибших подводниках минуту молчания.
— Вот нам истинная тема для беседы, — вслух подумал Колбенев. — О долге, о чести, о мужестве и стойкости до последнего вздоха.
— … И о всех превратностях судьбы нашей моряцкой, — с грустью добавил Егор.
Теперь уже не имело смысла спешить на помощь, надеясь кого-то спасти. Вновь лодка описала циркуляцию и легла на прежний курс. Вскоре волны опять сомкнулись над её рубкой, и в отсеки пришла долгожданная тишина. Шторм продолжал бушевать и яриться где-то высоко над головами людей, только никто уже не испытывал на себе гнетущую одурь качки, ощущение тошноты и размягчённости каждой клетки собственного тела. Только подводнику дано в такие минуты испытать, сколь упоительной и вожделенной бывает глубина. Её тишина и покой чудотворным образом излечивали душу и тело исстрадавшихся подводных мореходов. В такие минуты вкуснее становился сготовленный коком наваристый борщ, слаще сон после вахты на жёсткой матросской койке и приятнее воспоминания о самом дорогом и близком, что хранилось в каждой флотской душе. То была обычная флотская жизнь со всеми её бедами и радостями, с разочарованиями и надеждами, с просчётами и предвидениями одной на всех подводной судьбы.