– А бывало, что вы разбивали лоб, или вам всегда сопутствует удача?
– Я ко всему пробиваюсь именно лбом и стенки пробиваю с огромным трудом. Но я такой человек, я долго бью в одну точку. И рада этому, потому что если б было легко, я бы не ценила того, что есть. Чтобы поступить в актрисы, мне надо было пройти через театр Спесивцева, где я плела канаты, мыла полы, месила цемент, параллельно с Гнесинским, и я не только не боялась этого, а мне это сладко было, потому что я всегда думала и продолжаю думать, что для того, чтобы стать актрисой, нужно уметь не просто говорить чужие слова, а побыть кем-то, испытать что-то, чтоб научиться понимать человека.
– Я видела вас в мужской роли Санчо Пансы, я знаю, это вышло случайно, вы заменили артиста, но это преобразило спектакль, и «Театральное братство Оксаны Мысиной» засверкало.
– Мы думали, будет подвальный маленький эксперимент, когда создавали театр, и назвали «Братство», без меня, меня послали за пиццей, все были голодные, и пока меня не было… А в результате это живет и выстаивает.
– Мы встретились после спектакля: от вас по-прежнему искры летели.
– Когда я работаю, лучше меня не видеть и не слышать. Потому что я другой человек. Я себе не принадлежу, у меня меняется группа крови. Мои близкие знают это.
– Вы такая сумасшедшая?
– Я такая увлеченная. Я не люблю делать что-то вполсилы. Тут момент погружения. Я именно не сумасшедшая. Но по большому счету – сумасшедшая, и этим горжусь.
– А на киношной площадке?
– Мне очень нравится сниматься. Другая техника, другая степень концентрации, другое излучение. Вот Юрий Кара снял семнадцать серий про Валентину Серову, я играю роль Серафимы Бирман…
– В вас, кстати, есть что-то от нее.
– Меня сравнили с ней, когда я еще не поступала в театральное училище. У Спесивцев а был сумасшедший случай, он подошел ко мне за час до спектакля «Я пришел дать вам волю» про Степана Разина и говорит: хочешь сегодня сыграть кликушу? Там такая деревенская безумная и очень сильная сцена, когда она, раскачиваясь на деревянном струге, кричит Степану Разину страшные вещи, и еще два монолога. Спесивцев спросил: можешь? Я ответила: могу. Я надела костюм и помню буквально, как выглядел кирпич, перед которым я стояла, держа свечу, за секунду до выхода на сцену. Вышла на сцену, махнула свечой возле лица, и у меня вспыхнули волосы, я носила тогда длинные волосы, и я начала их руками тушить, запахло паленым, мне это жутко понравилось. И потом я не знала, как попасть на эту крышу, я ведь ни разу не репетировала, и поползла на коленях, какие-то гвозди собирая по пути, и когда оказалась в луче света вся в крови, мне это тоже очень понравилось, мне казалось, стены сейчас рухнут… Мои родители случайно оказались на спектакле, но меня не узнали. А Спесивцев сказал: наверное, так могла бы сыграть Бирман. Я впервые услышала это имя. А в студенческие годы я играла майора Греч в спектакле «Так и будет». Римма Гавриловна Солнцева сказала: я хочу, чтобы ты прошла через эту роль. Я играла сорокалетнего хирурга, она курила «Беломор», и я стала курить «Беломор» и ходила в Боткинскую больницу смотреть, как делают операции. Мне это было нужно. Если есть Ростропович, Шостакович, люди, великие в своем мастерстве, такие же великие люди – хирурги. Они так связывают ниткой капилляры человеческих легких – виртуозы!
– Бирман играла эту роль в знаменитом спектакле театра Ленинского комсомола.
– Константин Симонов и писал роль для нее. И вдруг через пятнадцать лет Кара просит сыграть Бирман! Я была не готова. Я сказала: я люблю ее и, мне кажется, чувствую, но я не видела никогда, как она играла на сцене. Все говорят, это было какое-то чудо, глаз невозможно оторвать, что она вытворяла. Считалось, что она слишком гротескна, слишком экстравагантна, слишком ярка, видимо, с Михаилом Чеховым у нее была какая-то духовная связь. И – катастрофически сложные отношения с кино и с Эйзенштейном. Она пишет в своей книжке, что он хотел только ее на роль Ефросиньи в «Иване Грозном», но Госкино запретило: никогда мы не выпустим на советский экран такой ужас. И он снимал другую актрису. А, посмотрев материал, сказал: или Бирман, или закрою кино. Ей звонят, она счастлива, садится в поезд, нарядилась, приезжает – оператор видит это лицо и падает в обморок. И начинается: первый день – провал, второй день – провал, третий – еще хуже. Эйзенштейн опускает руки и говорит: с этим лицом ничего нельзя сделать. Она лежит мертвая в гостинице и понимает, что все, она не состоится никогда в кино, никто не увидит ее в большой роли. Из жалости ассистент оператора приходит и говорит: Серафима Георгиевна, давайте еще разок попробуем, еще поищем грим. Она выходит из номера без всякой надежды. Они пробуют – и находят: глаз, кусок лица. И Эйзенштейн начинает ее снимать. Она пишет: я ночами проплачу, я все чувствую, я в экстазе – прихожу на съемки, я тупая, бездарная, все валится, Эйзенштейн на меня орет, я полная идиотка. И так день за днем. Он ее прозвал «стрекоза в целлофане». Она каждый день писала ему любовные письма и извинялась за бездарность, а он ей даже не отвечал. Он написал ей письмо, когда фильм уже был снят, но не отослал, его опубликовали после его смерти: ну не получилось ничего у нас с тобой…
– Про роль-шедевр!
– Я все это прочла – и все это на меня пролилось на съемках.
– Запрограммировали?
– Запрограммировала. Я не хотела ее изображать чисто внешними средствами. Я хотела передать ее энергетику, ее юмор, ее парадоксальность и, через глаза, ее хрупкость, как ни странно. Но надо было еще пользоваться своим голосом и говорить какие-то слова, и чтобы все совпало, и мне надо было извести съемочную группу до такой степени, что Кара начал на меня орать, все отвернулись от меня, думая, что за бездарь, и буквально за две минуты до окончания съемки Кара говорит: пусть играет, как хочет, снимайте уже, я не могу больше ничего этого видеть и слышать. И вот только тут внутри у меня стало что-то соединяться…
– В этой связи вопрос. Кругом много актрис с гладкими, гламурными личиками. Вы – по этим меркам – некрасивы, хотя я вижу в вас высшую красоту. Как вы сами к этому относитесь? Вас это мучило? Вам хотелось быть хорошенькой?
– Был момент, когда я студенткой пошла к хирургу, самому лучшему в Москве, поправить нос, сказали, что он делает носы гениально. Он спросил: ну какой вы хотите? Я ответила: вот тут чуть поровнее, тут поаккуратнее. Он записал, показывает: такой нос вас устроит? Я говорю: устроит. Он спросил: вы студентка? Я говорю: да, театрального вуза. И тут он заорал: вон, вон отсюда, вон! Я говорю: стоп, почему вы кричите? Он говорит: ты приползешь ко мне на коленях – верните мою индивидуальность, тебя родили такой, ты должна, насколько можешь, удивлять, что вот такая твоя красота, такая личность. В конце я рассмеялась и сказала: спасибо вам большое, я пошла. И я ему так благодарна. Мой муж говорит мне, что я самая красивая женщина на свете, и я ему верю. И еще я верю, что я очень многое могу. Львов-Анохин говорил: я знаю, что ты хочешь сыграть Дюймовочку, и я тебе ее дам, потому что это твоя роль.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});