Читать интересную книгу Россия - Век ХХ-й (Книга 2) - Вадим Кожинов

И, конечно, гораздо более тяжелым было положение на территориях, подвергшихся оккупации,- а на них находилось около 40% населения страны... Экономика была разрушена до предела, а большая часть жилья уничтожена. Резкое сокращение количества трудоспособных мужчин, да и женщин, крайний дефицит и какой-либо сельскохозяйственной техники, и лошадей - все это, усугубленное имевшей место на огромных территориях засухой 1946 года, привело к настоящему голоду на этих территориях и опасному для здоровья недоеданию в стране в целом. Множество людей обитали в землянках и жалких хибарках и употребляли в пищу то, что в нормальных условиях никак не считается съедобным...

В 1996 году было издано исследование В. Ф. Зимы "Голод в СССР 1946-1947 годов: происхождение и последствия", в котором собран и так или иначе осмыслен весьма значительный материал. Историк, в частности, пишет: "Можно предположить, что в период с 1946 г. по 1948 г. умерли от голода более 1 млн. человек. Вследствие голодания переболели дизентерией, диспепсией, пневмонией и др. около 4 млн. человек, среди которых было еще около полумиллиона умерших"18.

Это "предположение" вроде бы подтверждается и собственно демографическими данными. Количество людей, имевшихся в стране в начале 1946 года (то есть родившихся не позже 1945-го), 170,5 млн., к началу 1951 года сократилось до 161,3 млн., то есть на 5,3%; между тем количество населения начала 1949 года (то есть после голода) через пять лет, к началу 1954 года, сократилось всего на 4%,- то есть убыль была на 1,3% меньше. А 1,3% от населения 1946 года - это 2,2 млн. человек, то есть даже на 0,7 млн. больше, чем предложенная В. Ф. Зимой цифра умерших от голода (1,5 млн.).

Однако нельзя не учитывать две другие причины сокращения населения в первые послевоенные годы: многие люди умирали тогда от полученных ран (так, к концу войны только в госпиталях находились более миллиона раненых) и увечий, а кроме того, в это время продолжалась та эмиграция из СССР (главным образом, поляков и немцев), о которой шла речь выше и которая в целом составила 5,5 млн. человек. Поэтому "предположение" В. Ф. Зимы о 1,5 млн. человек, умерших от голода, не исходящее из каких-либо бесспорных данных, нуждается в тщательной проверке.

Но нет сомнения, что послевоенное состояние страны привело к множеству голодных смертей, и в этом с особенной - и горчайшей - остротой выразилось упомянутое выше противоречие между внешним - всемирным - величием победоносной страны и "ничтожеством" ее "внутренней" жизни, что, кстати сказать, было еще одной причиной той крайней засекреченности, закрытости, о которой уже не раз говорилось...

Хорошо помню первую в моей жизни встречу с людьми Запада. Я был тогда учеником 9 класса и увлекался рисованием. В тот день я зарисовывал одну из башен московского Донского монастыря,- это было 17 марта 1947 года (рисунок с точной датой сохранился в моем архиве). Неожиданно в безлюдный монастырь вошли для его осмотра несколько французов, молодых мужчин и женщин, очень живых - "жовиальных", роскошно (по крайней мере на мой взгляд) одетых и источающих запахи духов и одеколонов; они казались пришельцами с иной планеты...*

Мне они, конечно же, были интересны, но и я - очень бедно и уродливо одетый и худой от недостатка питания (мой отец был высококвалифицированным инженером, но жизнь абсолютного большинства населения страны была тогда весьма и весьма скудной)** заинтересовал их хотя бы тем, что был занят "искусством" в безлюдном монастыре. Одна из француженок в какой-то мере владела русским языком, и у нас начался перескакивающий с одного на другое разговор.

Узнав, что передо мной французы, приехавшие на какое-то совещание - не помню, какое именно, я - отчасти ради "эффекта" - удивил их достаточно существенным знанием их родной литературы и истории; затем разговор перешел на Москву, и я, в частности, сказал, что могу показать им те возвышенности, с которых Наполеон смотрел на Москву, вступая в нее 2(14) сентября 1812 года и покидая ее 7(19) октября. У ворот монастыря французов ждала самая шикарная тогда автомашина ЗИС-101, а за рулем сидел довольно мрачный человек, который начал вполголоса допрашивать меня, кто я и откуда. Несмотря на юный возраст, я почуял некую опасность и назвал выдуманные имя и адрес. По всей вероятности, шофер этот был связан с МГБ, а я между тем всю дорогу на Поклонную (тогда еще не срытую, как теперь) и, затем, Воробьевы горы весьма вольно говорил с французами на самые разные темы...

Мою ссылку на эпизод из собственной жизни могут воспринять как нечто несообразное - ведь речь идет об Истории, а не о личной, частной жизни отдельных людей. К сожалению, люди очень редко (или вообще не) задумываются о том, что их собственная, личная жизнь и само их сознание - неотъемлемая (пусть и очень малая) частица Истории во всем ее мощном движении и смысле. Людям кажется, что это движение и этот смысл развертываются где-то за пределами их индивидуальной судьбы,- или, вернее будет сказать, они именно не задумываются о том, что их, казалось бы, сугубо частное, "бытовое" существование насквозь пронизано Историей.

Взять хотя бы то тяжкое противоречие величия и нищеты страны, о котором шла речь. 24 июня 1945 года, в день торжественнейшего Парада Победы, я вместе с тысячами людей стоял на набережной Москвы-реки у Большого Каменного моста, и когда до нас дошли возвращавшиеся по набережной с Красной площади шеренги фронтовиков, из всех уст согласно вырвался какой-то сверхчеловеческий - никогда в жизни более мною не слышанный ликующий вопль... И никогда больше не видел я солдат, идущих столь торжественным и вместе с тем столь вольным (ведь шли люди фронта, а не строя) шагом. Это было захватывающим душу и неопровержимым воплощением величия нашей Победы, нашей страны.

Но вскоре же, тем же летом 1945-го, я, тогда пятнадцатилетний, шел с ближайшим другом моей юности Евгением Скрынниковым (ныне - известный художник) по Калужской12 площади, а навстречу нам брели исхудалые дети в лохмотьях, безнадежно протягивая свои грязные ладошки к не имеющим лишнего куска хлеба или рубля встречным людям. И мой вольнодумный друг ядовито процитировал общеизвестную тогда фразу: "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!"

В то время этот "приговор" представлялся моему юному сознанию всецело справедливым, ибо слишком резко ударяли по глазам картины бедствий и голода, несовместимые с громкими обещаниями и славословиями. Я даже не пожелал тогда вступить в комсомол, хотя в Москве это было почти обязательным для моих сверстников, и стал "членом ВЛКСМ" только в двадцатилетнем возрасте, в 1950 году. Но об этом - ниже, а пока отмечу только, что юношеское - в основе своей чисто эмоциональное - восприятие резкого разрыва между тем образом страны, который внедряла официальная идеология, и реальным ее состоянием обусловило своего рода отторжение от современности. Я уходил от нее в средневековую Москву, пушкинскую эпоху, мир Тютчева, поэзию начала ХХ века,- из-за чего, в частности, категорически не принял известный доклад А. А. Жданова в августе 1946 года, где эта поэзия поносилась.

* * *

Но вглядимся в противоречие величия и нищеты. Со временем я начал сознавать, что дело обстояло гораздо сложнее, чем представлялось мне в юности. К сожалению, многие и до сего дня решают проблему и чрезвычайно просто и, так сказать, крайне сурово. В 1992 году в Париже была издана книга преподавателя истории Московского пединститута (ныне педуниверситета) В. П. Попова (родившегося, между прочим, как раз в 1945 году) "Крестьянство и государство (1945-1953)", в которой крайне низкие "нормы" распределения хлеба в послевоенной деревне объясняются по сути дела злой волей государства. В частности, приведен документ, согласно которому в 1945 году в Пензенской области на душу сельского населения выделялось всего 82,5 кг хлеба - то есть 226 г на день...19

Но ведь урожай 1945 года составил 47,3 млн. тонн20 - в два с лишним раза меньше, чем в 1940-м (95,6 млн. тонн),- из которых к тому же, как сообщает сам В. П. Попов, 16,9 млн. тонн было выделено в запасной фонд (с. 129), т. е. для потребления осталось всего 30,4 млн. тонн. Это значит, что на душу населения пришлось в среднем 178 кг на год, то есть всего 488 г на день. Если учесть, что сельское население так или иначе имело - в сравнении с горожанами и, тем более, с огромной армией (12,8 млн. человек в середине 1945 года) - дополнительные источники продовольствия (умело возделанные деревенские огороды, домашний скот и птица, рыбная ловля, собирание грибов, ягод и т. п.), вполне "справедливо" было превосходство - "за счет" сельских жителей - норм распределения хлеба среди горожан и солдат (от 300 до 800 г в день).

Правда, В. П. Попов возмущается не самой по себе столь ничтожной "нормой" выдачи хлеба жителям села, а тем, что, как он пишет, "государство располагало необходимыми (выделено мною.- В. К.) запасами зерна, которые могло и было обязано использовать для помощи голодающим районам" (с. 129). Но это непродуманное и, прошу извинить за резкость, безответственное суждение; характерно, что в самом тексте В. П. Попова закономерно возникло "противоречие": он сам называет запасы "необходимыми", но тут же настаивает, что государство-де "могло" отменить эту "необходимость",- хотя тогда нельзя было не думать и о явной угрозе войны с недавними "союзниками", и о каком-либо стихийном бедствии, которое и в самом деле разразилось в следующем году в виде грозной засухи, и если бы "запасы" 1945 года были к середине 1946 года "использованы", то есть проедены, голод приобрел бы, наверное, совсем уж катастрофический характер...