Читать интересную книгу Доктор Вишневская. Клинический случай - Андрей Шляхов

Конечно же, на следующий день состоялся «разбор полетов». Медсестра, поскольку напилась на дежурстве, была уволена «по статье», то есть — в принудительном порядке. Строгие выговоры получили терапевты из второго отделения, чтобы впредь неповадно было напиваться и спать на работе, а за компанию с ними Большаков, чтобы поответственнее в другой раз дежурил, и заведующие «провинившимися» отделениями. Распустили, понимаешь, народ, так получайте. Под страхом немедленного и позорного увольнения («вылетите отсюда с таким треском, что вас ни в одном Мухосранске даже полы мыть не возьмут!») главный врач строго-настрого запретил своим подчиненным ночевать в больнице, если, конечно, они не дежурят. Что примечательно — насчет употребления алкоголя он не сказал ничего, понимал, что нельзя требовать от людей заведомо невыполнимого. Кафедрам, базировавшимся в больнице, главный врач приказывать не мог, поскольку они ему не подчинялись. Кафедральных сотрудников попросили «соблюдать» и «не подставлять».

Просьбы надо уважать, тем более, если они разумные. Тем более, если просит сам главный врач, от которого многое зависит. Выставить вон какую-нибудь из кафедр, ни один главный врач, разумеется, не в силах, не тот у него уровень, чтобы такие вопросы решать. Но вот перевести с этажа на этаж, отобрать одну учебную комнату или, скажем, дать две, это главный врач может. А еще он может приструнить заведующих отделениями, которые склонны считать, что кафедральные сотрудники со своими вечными студентами или курсантами мешают нормальной работе отделения. Ха-ха! Небось как понадобится застраховать себя от грядущих неприятностей, так сразу прибегают. Проконсультируйте… Напишите… Поддержите… По дружбе. А когда все хорошо — так и дружбе конец. До следующего геморроя.

Аркадий Вениаминович подкрепил просьбу главного врача своей, после чего состоялся торжественный вынос подушек и одеял из ассистентской с передачей их в пульмонологическое отделение, за которым они и числились. «А если по работе придется остаться на ночь?» — спросила Куюкина. «По работе работать надо, а не спать!», — резковато ответил Аркадий Вениаминович, и больше вопросов не было. По негласной договоренности контрольным временем, до наступления которого празднующим и отмечающим следовало покинуть кафедру, назначили девять часов вечера, но правила хорошего тона требовали уходить раньше, не позже восьми.

— Кого берешь? — спросил Маркузин.

— Без разницы.

— Тяжела наша доля, — вздохнул Маркузин, имея в виду тех, кто за рулем. — И выпить нельзя, и развозить по домам приходится.

— Не хочешь — не развози! — обиделась именинница. — Лучше сходи за добавкой и выпей с нами!

— Маша! — строго одернула Анна.

— У меня все под контролем и все продумано! — заявила Долгуновская. — Выпьем мы здесь, а спать пойдем к Павлику в машину!

— Нет, лучше спать дома, — возразил Подосенков.

— И я того же мнения, — поддержал Маркузин.

— Предатель! — Долгуновская звучно хлопнула его по макушке. — Все вы, мужики, такие! Один сожрал Риткины пирожки и ушел, другой выпил весь коньяк и собрался спать дома! А у меня — день рождения! Праздник, который только раз в году! Может, у меня депрессия начинается? Тридц… Девятнадцать лет — это же все-таки возраст! А в твою раздолбанную таратайку, Павлик, я больше никогда не сяду! Хоть на коленях передо мной ползай!

Маркузин покачал головой, выражая удивление и неодобрение. Наверное, никто еще не называл его новенькую «нексию» «таратайкой», да еще и раздолбанной. Эх, Долгуновская, Долгуновская, язык твой — враг твой.

— А в мою сядешь? — спросила Анна.

— С превеликим удовольствием! — церемонно ответила Долгуновская.

— Тогда десять минут тебе на сборы и приведение себя в порядок!

Сборы растянулись на полчаса, потому что после освежения холодной водой Долгуновская не пожелала «выходить на люди» ненакрашенной и начала «наводить красоту» дрожащими руками. Наконец, Анне надоело ждать, и она буквально за шиворот выволокла именинницу на улицу и впихнула в свою «шестерку».

— Женщина не может позволять себе расслабляться, — ныла Долгуновская. — Особенно в моем возрасте. А вдруг вот сейчас я выйду из машины, а навстречу мне — Он?! Тот самый, который единственный мой! А у меня один глаз накрашен, а другой…

— Поверь, дорогая моя, что тому самому, который твой единственный, совершенно безразлично накрашены ли у тебя оба глаза, побриты ли обе ноги и не облупился ли лак на ногтях. Потому что ты для него тоже единственная. Так что не переживай и пристегнись, сейчас поедем. Тебя не тошнит, я надеюсь? А то лучше здесь…

— Меня никогда не тошнит, сколько бы я не выпила! — гордо сказала Долгуновская.

— Один из признаков алкоголика, кстати говоря. — Анна дернула за ремень безопасности, проверяя, нормально ли пристегнулась пассажирка и тронула машину с места.

Долгуновская, явно обидевшись на «один из признаков алкоголика», — молчала. Анне стало неловко.

— Не бери в голову, Маша, — извиняющимся тоном сказала она. — Ты просто не напиваешься до того, чтобы тебя рвало, вот и все. Я же пошутить хотела, а не обидеть.

— Меня так легко обидеть, — отстраненно сказала Долгуновская. — Я одинокая, немолодая, непрактичная… Я не умею защищаться, и у меня нет никого, кто бы меня защищал и поддерживал… Сейчас я приеду домой и лягу спать. Одна…

— Я тоже лягу спать одна! — сказала Анна, раздражаясь не на Долгуновскую, а на то, что ее нытье в некоторой мере оказалось созвучным, что-то такое затронуло внутри. — Но я не стану делать из этого трагедии вселенского масштаба! Если я захочу, то лягу спать не одна, и ты, если захочешь…

— Не одна — это спокойно, — согласилась Долгуновская. — Только свистни — и набегут.

— Тогда в чем же дело?

— Во мне. Мне уже давно хочется, чтобы рядом спал не кто попало, а тот, кого я люблю.

— А ты кого-то любишь? Или это так, абстрактно?

— Люблю, не люблю… Какая разница? Главное, что я сплю одна, даже в свой день рождения!

— Так свистни… — посоветовала Анна, намереваясь положить конец неприятному разговору.

— И набегут вроде Подосенкова! Спасибо!

— Пожалуйста!

Не очень хорошо, когда человеку грустно в день рождения. Анна по собственному опыту знала, что в этот вроде как знаменательный день, горечь горчит сильнее. Поэтому мысленно похоронила сегодняшний вечер (а ведь намеревалась поработать над статьей, причем не белкинской, а своей собственной) и предложила:

— Поехали ко мне? Комедию какую-нибудь посмотрим, о жизни поговорим в спокойной обстановке.

— Если бы я знала тебя хуже, то навоображала бы незнамо что, — Долгуновская покосилась на Анну и прыснула в ладонь. — Но лучше отвези меня домой, тем более, что столько проехали. А за приглашение спасибо. Ты, Аня, — человек, хоть и выглядишь как айсберг…

Спьяну Долгуновская становилась излишне фамильярной со всеми, не только с Анной. Однажды даже шефа назвала Аркашей Вениаминычем. Потом бегала извиняться и две недели ходила сама не своя, боялась увольнения.

— …но под твоим ледяным панцирем прячется добрая душа.

— Маш, давай без лишней патетики, а? — попросила Анна. — И панциря ледяного у меня нет, и доброты особой я за собой никогда не замечала.

— Зато я ее замечаю! Вот хотя бы сейчас! Ты везешь меня домой, хотя нам совсем не по пути.

— Это не доброта, а расчет. Ты в таком состоянии, что без приключений не обойдешься, а если ты, к примеру, сломаешь ногу…

— Тьфу-тьфу-тьфу! — за неимением дерева Долгуновской пришлось стучать по пластиковой «торпеде». — Не дай Бог! Хватит с нас одной Завернадской!

— …то моя нагрузка сильно возрастет. Оно мне надо? Не надо. Поэтому проще отвезти тебя домой и проводить до квартиры.

— А потом раздеть, искупать и кормить манной кашей с ложечки…

— Это ты уж сама, — усмехнулась Анна. — Взрослая девочка…

— Взрослая, — согласилась Долгуновская, явно зациклившаяся на теме своего возраста.

Анна ничего не ответила. Долгуновская тоже не стала развивать грустную тему по новой. Некоторое время ехали молча, ведь иногда действительно лучше молчать, чем говорить. Затянувшееся молчание выглядело неловко, поэтому Анна включила музыку.

— Что это за деятели? — поинтересовалась Долгуновская. — На белорусском, что ли, поют?

— На польском. Группа «Rare Bird». Конец шестидесятых — начало семидесятых.

— Действительно редкая птица, никогда их не слышала. Ничего так… Эми, правда, лучше поет.

— Как можно сравнивать несопоставимое? — удивилась Анна. — То одно, это другое. Все равно что Винькова с Маркузиным сравнивать.

— Веник — сволочь! — с чувством высказалась Долгуновская. — Так и ищет, где бы вам с Кирилловной ножку половчее подставить. Засиделся в ассистентах…