X
Такая напряженность борьбы с Катениным, в которой Пушкин вынужден был не только организовывать на нее всех своих друзей, но и сосредоточить на этой борьбе основные свои литературные усилия и отдать ей все свои крупные поэтические – и не только – произведения, невольно заставляет задать несколько вопросов: знал ли Пушкин, когда «ввязывался в драку», что ему придется заниматься своим «приятелем» всю жизнь? Стоила ли она того? И почему вся наша пушкинистика проглядела эту отчаянную литературную борьбу, под знаком которой прошла литературная жизнь в России 1820 – 1830-х годов?
Ответом на первый вопрос может служить сам замысел «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА» : бросить в костер литературной борьбы такое крупное, масштабное произведение можно было, только понимая, как жарко придется в этой схватке. Прежде чем начать писать «ОНЕГИНА» Пушкин продумал не только необходимость и важность бескомпромиссной борьбы с архаистами, но и характер Катенина – и понял, что борьба с таким подлым, не признающим никаких правил противником будет непростой и долгой. Но дело было не только в Катенине: речь шла о пути развития русской литературы, и Пушкин не мог допустить, чтобы она свернула со столбовой дороги, чтобы ее развитие было хоть сколько-нибудь заторможено и чтобы усилия его самого, его учителей и его окружения пошли насмарку, – и не допустил. И эта его роль как истинного руководителя нарождающейся русской литературы не может быть понята вне этой борьбы.
Чем же в таком случае объяснить полуторавековую слепоту нашей пушкинистики? Как можно было не увидеть в Катенине пушкинского врага – врага, а не друга? Ведь разглядел же Гершензон в Катенине черты Сальери, а Набоков хотя и находил в Пушкине уважение к Катенину, все же этому уважению удивлялся; да и Ю.Г.Оксман писал о бесконечной, смертельной враждебности Катенина всему пушкинскому окружению. Что же все-таки остановило пушкинистов на полпути к разгадке и заставило принимать за чистую монету ложь Катенина по поводу их взаимоотношений и в течение полутора веков считать его едва ли не лучшим другом Пушкина?
Я вижу две причины. Первая заключается в том, что
Пушкин в переписке обычно принимал тон собеседника . В ответ на «милый» и «любезный» Катенина он отвечал теми же «милым» и «любезным», прятавшими его иронию, а иногда и издевку. Этот, по существу мистификационный прием ввел в заблуждение не одно поколение пушкинистов – тем более что Пушкин как мистификатор ими и не рассматривался. А он был именно мистификатором – и гениальным, и это вторая и главная причина, по которой вся пушкинская борьба с его главным литературным врагом в течение полутора веков оставалась практически нераспознанной – но об этом позже.
Все вышесказанное позволяет поставить точку в исследовании вопроса, кому были адресованы стихотворения Пушкина «ДЕМОН» и «КОВАРНОСТЬ» . По поводу адресации «ДЕМОНА» я вынужден не согласиться с Барковым: Катенин был завистлив и мстителен (это были едва ли не определяющие черты его характера), но он не был абсолютным циником : будучи командиром, он был справедлив и демократичен с солдатами, он был противником крепостного права, был храбр и свободолюбив ; в то же время он был недостаточно умен, не имел решающего влияния на юного Пушкина и с этой точки зрения тоже «не тянул» на роль пушкинского «демона». В силу случайного стечения обстоятельств (из-за мистификации Александра Раевского, сразу не разгаданной Пушкиным) это стихотворение в той редакции, в которой оно дошло до нас, конкретного адреса не имело .
Что же касается «КОВАРНОСТИ» , то здесь я безоговорочно принимаю точку зрения Баркова: стихотворение было, конечно же, о Катенине. От понимания, что тот не случайно подозревает, будто строка про сплетни в стихотворении «Чаадаеву» адресована ему, до формулировочной оценки истинной роли Катенина в этой истории оставался последний шаг; он и был сделан в Михайловском – стихотворением «КОВАРНОСТЬ» . Но к моменту написания «КОВАРНОСТИ» уже были готовы две первых главы «ОНЕГИНА» , в котором предполагалось дать сатирический образ посредственного, но амбициозного и завистливого поэта с чертами характера и биографическими «маячками» Павла Катенина .
Глава 5 Кто написал «Евгения Онегина»
Теперь всем нам предстоит доискиваться смысла, скрытого в тайных знаках, которыми перо повествующего на наших глазах покрывает чистый лист.
У. Эко
Мне бы хотелось, …чтобы все добрые люди, как мужского, так и женского пола, почерпнули бы отсюда урок, что во время чтения надо шевелить мозгами.
Л. Стерн
I
Замысел «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА» , скорее всего, пришел к Пушкину при перечитывании романов Лоуренса Стерна, которого он чрезвычайно высоко ценил – его имя в письмах и критических статьях Пушкина встречается более десятка раз. С романом «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» Пушкин был хорошо знаком еще в Лицее – либо во французском переводе, либо в русском, изданном в 1808 году, – а на «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» он должен был обратить внимание предположительно на Юге, в Одессе, когда перед ним встала задача затяжной и нешуточной борьбы с Катениным и он стал искать форму для художественной сатиры .
Тот факт, что Пушкин еще в Лицее был хорошо знаком с романами Стерна, подтверждается широким использованием некоторых стерновских приемов повествования уже в первых главах «РУСЛАНА И ЛЮДМИЛЫ» – например, обильных отступлений (широко применявшихся им и в «ОНЕГИНЕ» ) или множественных обращений к предполагаемым читателям, как собеседникам, на протяжении всей поэмы: «красавицы» , «вы» , «друзья мои» и «о друзья» , «соперники в искусстве брани» , «рыцари парнасских гор» , «соперники в любви» , «Орловский», «читатель» и «мой читатель» , «Зоил» и т.д.
Связь «ОНЕГИНА» с романами Стерна впервые выявил В.Б.Шкловский в работе «“Евгений Онегин”: Пушкин и Стерн» , опубликованной в 1922 году в журнале «Воля России», выходившем в Праге, и перепечатанной в 1923 году в Берлине, в сборнике «Очерки по поэтике Пушкина». Эта давняя публикация, которой сам Шкловский, судя по всему, не придавал особого значения и в сборники своих трудов не включал, оставалась незамеченной до начала 1960-х, когда стало выходить 3-е издание 10-томного Собрания сочинений Пушкина под редакцией Б.В.Томашевского («малое академическое»), который также был участником берлинского сборника и знал об этой работе Шкловского. Он и упомянул о ней в примечании к «ОНЕГИНУ» , вызвав интерес к этой теме и у Ю.М.Лотмана.
В 2002 году, в процессе подготовки интервью с А.Н.Барковым для «Новых известий» по поводу его книги «Прогулки с Евгением Онегиным», я обратил внимание на ссылку Томашевского и сообщил о ней Баркову; он этой статьи Шкловского не знал, а ссылку Томашевского пропустил, так как в имевшемся в его распоряжении 10-томнике под редакцией Томашевского более раннего, чем у меня, издания такой ссылки не было. Поскольку в тот момент статью Шкловского мне разыскать не удалось, мы решили включить в интервью упоминание о ней в самом общем виде; добраться до нее мне удалось только в 2008 году, уже после смерти Альфреда Николаевича. Из дальнейшего будет видно, как близко Шкловский подошел к разгадке пушкинского романа, где именно он остановился и какой шаг оставалось ему сделать.
Интуитивно почувствовав мистификационный характер и романов Стерна, и пушкинского романа, Шкловский вынужден был задаться предположением, что «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН» – пародия. Однако на этом он фактически и остановился, отметив лишь сходные приемы преодоления этими писателями традиционной романной формы как признаки пародийности.
Хотя Шкловский сознательно ограничивал свою задачу констатацией сходства («… я не столько буду стараться выяснить вопрос о влиянии Стерна на Пушкина, сколько подчеркну черты творчества, общие для обоих писателей» ), он не смог обойти вопроса именно о влиянии : слишком очевидным было заимствование Пушкиным большинства литературных приемов Стерна. Более того, бросается в глаза, что Пушкин всеми силами старался адресовать читателя к Стерну: этими демонстративными заимствованиями и отсылками и собственными примечаниями к своему роману он включал оба романа Стерна в орбиту «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА» .