— Продолжай.
На протяжении часа Ковтунов описывал подробную картину медленной гибели голодных птиц, а потом сделал глубокомысленное заключение:
— Учитывая тот неоспоримый факт, что первая птица погибла точно по истечении 57 часов 43 минут после последнего приема пищи и воды, а десятая — по истечении 106 часов 36 минут, при уходе за воробьями следует избегать задержки в кормлении и поении на срок, продолжительнее среднего времени. То есть, кормить и поить надо не позже, чем через 81 час после последнего приема пищи и воды.
— Правильно, — одобрил Столбышев — При таком режиме падеж сократится на 50 процентов. Молодец, Ковтунов!..
Польщенный Ковтунов зарделся, как красная девица и, голосом срывающимся от волнения, спросил:
— А не нужно ли сделать к научному труду предисловие, что в СССР впервые применен научный подход к режиму содержания воробья в то время, как реакционная буржуазная наука не дооценивает этого вопроса.
— А то как же!.. Обязательно надо! Иначе, того этого, это будет не научный труд, а чорт знает что…
После того, как Ковтунов ушел, бережно прижимая к груди тетрадь, и унес с собой завернутые жертвы передовой советской науки, Столбышев, оставшись один, написал во втором томе книги «Учет поголовья воробья» минус десять и изрек:
— Они погибли ради счастья других воробьев!
Сделал это он, наверное, по привычке говорить надгробные речи над могилами безвременно умерших от всех прелестей советской власти. Затем он достал из ящика письменного стола потрепанную книгу «Дети капитана Гранта» Жюль Верна (дореволюционное издание, с картинками), аккуратно вложил ее в раскрытый 12-й том собрания сочинений Ленина и стал с наслаждением читать. Он усиленно шевелил бровями, охал, эхал и так увлекся чтением, что не заметил, как в кабинет вошел Матюков. Матюков кашлянул, и Столбышев, быстро захлопнув книгу, показал ему обложку.
— Изучаю, так сказать, гениальное наследие великого Ленина.
Столбышев спрятал гениальное наследие в ящик стола и встревоженно посмотрел на Матюкова, но потом успокоился.
— Что нового?
— Из области прислали глухонемого для избрания его вторым секретарем…
— Как глухонемого?! — чуть не подпрыгнул от удивления Столбышев.
Матюков беспомощно развел руками. Рекомендованный, а если отбросить в сторону игру в партийную демократию, то просто назначенный обкомом второй секретарь и действительно не говорил ни слова и молча показывал, сгрудившимся вокруг него райкомовцам, сопроводительные бумаги. Одет он был в длинный разноцветный восточный халат. На голове у него была бухарская тюбетейка. Да и сам он выглядел не то узбеком, не то казахом.
Столбышев обошел вокруг него, как вокруг чучела в музее, осмотрел его со всех сторон и, коверкая для лучшего понимания русский язык, спросил:
— Твоя, моя, того этого, понимай?
Второй секретарь выпучил черные, как уголь, глаза с желтыми белками и молча сунул в руки Столбышева бумаги. Столбышев почесал затылок, силясь что-то вспомнить, и потом выложил все известные ему восточные слова:
— Кишлак, ишак, арык, якши, декханин, Аллах, понимай?
Второй секретарь закивал головой и заговорил быстро гортанным голосом что-то длинное и непонятное.
— Мда!.. Хорошего ишака прислали, — вздохнул Столбышев и стал просматривать бумаги.
Из бумаг явствовало, что рекомендованный товарищ прозывается Юсупом Ибрагимовичем Баямбаевым и был до этого парторгом в одном из колхозов Узбекской СССР.
— Почему Орешники? Почему не Узбекистан? — спросил Столбышев Баямбаева.
Тот подумал, переспросил:
— Узбекистан? — и опять заговорил быстро, длинно и непонятно.
— Подождите, — вмешалась Раиса. — А как фамилия нового заведующего сельскохозяйственным отделом обкома?
— Баямбаев, — неожиданно вспомнил Столбышев и сразу же обратился к приезжему: — Обком, Баямбаев, знаешь? Арык, кишлак, того этого?
Тот закивал утвердительно головой и стал показывать на пальцах:
— Марьям, — показал он на мизинец, — Фатима, — показал он на следующий палец, — Ибрагим, — показал на средний, — Юсуп, — он поднял указательный палец, а потом ткнул себя им в грудь и, наконец, показав на большой палец, произнес: — Абдул Баямбаев, — и уже всей пятерней показал куда-то вдаль.
— Значит, брат заведующего сельхозотделом, — догадался Столбышев. — Младший братец приехали-с… Очень приятно, так сказать, — Столбышев шаркнул ножкой и произнес в сторону: — Что, того-этого, поделаешь? Пусть числится вторым секретарем.
Через час Баямбаев расположился на месте Маланина. Он просто на полу постелил небольшой коврик, уселся на него, поджав под себя ноги, и, напевая тягучую восточную песню, стал вышивать разноцветными шелковыми нитками тюбетейку.
— Здорово получается, — говорили столпившиеся вокруг него райкомовцы.
— Якши? — вертел тюбетейку в руках второй секретарь.
— Якши, якши, — отвечали все.
День клонился к вечеру. Назойливо жужжали мухи, стучась в закрытые окна. Райкомовцы, утеряв интерес к вышиванию шелком, наговорившись вдоволь, сидели на своих местах и, позевывая, томились. Даже бухгалтер и тот перестал отсчитывать на счетах народные деньги, истраченные на содержание штата райкома. Но вдруг сонную тишину расколол резкий телефонный звонок. Раиса бросилась к аппарату и перепуганно зашептала:
— Сейчас… позову… сию минуточку…
— В чем дело? — выбежал из кабинета всполошившийся Столбышев.
— Обком! — простонала Раиса.
— Слушаю! Столбышев.
— Ты что? Под суд хочешь? Трам, тарам, там, там!!! — запрыгала, изрыгая ругательства, телефонная трубка. — Очковтирательство?! Трам, там, там!!! С живого не слезу! Чтобы через два дня уборочная была кончена! Работайте днем и ночью! Не давай никому жить! Трам, тарарам, там, там!!
Полчаса трубка прыгала в дрожащей руке секретаря райкома и, казалось, что она вот-вот, не выдержав крика и забористой ругани, взорвется и разнесет в щепки и голову Столбышева и все вокруг.
— Ну, начался штурм! — решили райкомовцы и забегали, как угорелые, по зданию.
— Где инструкция номер 26439?
— Переворачивай этот шкаф!
— Да не тут! Куда на пол бумаги швыряешь?
— Беги скорее в «Изобилие»!
— Стой! Не в «Изобилие», а в «Знамя победы»!
— Не загораживай дорогу!
— Ох! Куда на ноги прешь?!
— Кишлак якши?
— Иди ты со своим кишлаком, идиот несчастный!!!
— Свистеть всех на палубу! — закричал Столбышев, неизвестно почему пользуясь морскими терминами. — Аврал!!!
И все потонуло в хаосе.
Не имея времени даже созвать руководящих работников на совещание в райком, Столбышев, побегав час без толка, охрипнув от крика и команд, бросился к телефону и, уцепившись за него, как за якорь спасения, захрипел:
— Центральная! Центральная! Подключить к моему телефону все телефоны района! Срочно! Да, одновременно! Альо! Всем! Всем! Начинается всерайонное совещание по телефону!
Три часа Столбышев кричал, давал приказы и распоряжения, слушал одновременно отчеты нескольких лиц. Все совершенно перепуталось.
— Конь сивый ногу сломал! — кричали из колхоза «Рассвет», и одновременно из другого колхоза докладывали, что уполномоченный райкома запил и не работает.
— Тащи в райком! — орал Столбышев.
— Кого? Коня?
— Нет уполномоченного!
— Сейчас еду!
— Да не тебя! Другого!
— Какого другого?
— Альо! Альо! Матюкина в райком тащи!
— Нет у нас Матюкина!
— А кто сломал ногу?
— Сивый.
— Тащи сивого!
— Так это же конь!
— А почему ты говоришь, что он запил?
— Это я говорю.
— Кто — я? Почему сивый пьянствует?
— Нет у нас сивого. У нас — Матюкин.
— А кто ногу сломал?
— Сивый!
— А у нас из строя транспорт выбыл!
— Кто говорит?
— Утюгов.
— Который Утюгов?
— Нет у нас Утюгова. У нас — Матюкин!
— Стой, не с тобой говорю! Стойте все! Молчать! — заорал выведенный из себя Столбышев. — Всем мобилизовать старых и малых, школьников и все, что движется. Нажимайте! Не давайте никому дышать! Через полтора дня уборочная и воробьепоставки должны быть кончены! Трам, тарам, там, там!!! Под суд отдам! Шкуру спущу!..
Ночью полил дождь. Спотыкаясь в кромешней темноте о кочки, промокшие до последней нитки колхозники на ощупь косили пшеницу и рожь. Кто-то кого-то впотьмах задел по ноге косой и раскроил ее до кости. Кто-то сам себя резанул серпом. Где-то свалилась груженая снопами телега с лошадьми в обрыв. Беременная колхозница, выгнанная в поле, тут же и рожала. Над районом стояли стон, ругательства, окрики уполномоченных, особоуполномоченных. Казалось, что или весь мир сошел с ума, или наступает страшный суд.
Под утро дождь перестал лить, и чуть только забрезжил мокрый рассвет, половину колхозников сняли с уборочной и бросили на ловлю воробья. Изнеможенные ночной работой люди двигались, как сонные мухи.