Имеет обыкновение пристально разглядывать собеседника — от кончиков туфель до лба, дольше, чем это дозволяет элементарное приличие. При этом как бы задается целью выяснить, сколь долго способен выдержать его оценивающий взгляд новый собеседник. Когда он вперил взгляд в мои туфли, я невольно подумал, что они недостаточно хорошо начищены, и уже готов был спрятать ноги под стул, но пересилил себя. Ашенбах, словно уловив это мое желание, едва заметно улыбнулся.
Разговаривает приветливо, подчеркивает расположение ко мне. А вообще закован в броню. Эта броня не позволяет ему делать резких движений, от нее, как стрелы от лат, отлетают чужие мысли и идеи, если они не согласуются с его собственными взглядами и убеждениями. Еще он никогда никуда не торопится. Не торопится и мне объяснить истоки своего расположения.
Нас было трое: полковник, Ульрих Лукк и я. Еще был ординарец в чине кельнера или кельнер в чине ординарца — солдатская выправка, черные тонкие усики, многозначительная улыбка человека, знающего себе цену, но в силу обстоятельств вынужденного играть роль. Кельнер поставил на стол ведро с шампанским, бесчисленное множество японских тарелочек (полковник недавно побывал в Японии), на тарелочках лежали миниатюрные кусочки мяса, которые следовало прихватить длинной палочкой и опустить ненадолго в оливковое масло, кипящее в затейливо разрисованном котелке на середине стола.
Кельнер торжественно снял проволочное оплетение с бутылки, отвел ее в сторону, приготовился к выстрелу, но бутылка издала тихое шипение и как-то неохотно вытолкнула пробку. Ашенбах недовольно поморщился.
— У нас, у немцев, как и у русских, не приняты длинные тосты. И я буду краток. Я хотел бы выпить за ваше здоровье, герр Танненбаум. Вы произвели хорошее и доброе впечатление на ваших новых знакомых.
Я почувствовал на щеках румянец; когда-то стыдился его, бывал недоволен собой, считал, что человек моей профессии должен уметь скрывать чувства, завидовал Пантелееву, который мог становиться непроницаемым как монумент, когда требовалось не выдать настроения.
— Из тебя получился бы неплохой дервиш, — сказал я однажды Станиславу. — Говорят, и в наши дни доходная профессия. С твоим умением держать речь и оставаться абсолютно равнодушным ты бы быстро выдвинулся...
— И принял бы тебя на работу чистить мой коврик, о недостойный и малопросвещенный отрок, — в тон отвечал Пантелеев.
Сейчас, однако, я не жалел о выступившем румянце.
Полковник сказал:
— Мне кажется, что вам вовсе не безразлично все, что вы увидели на родине своих предков. Хочу пожелать вам новых открытий.
Ашенбах медленно выпил бокал до дна, оглядел хозяйским оком стол, раздумывая, что бы выбрать на закуску, взял крохотный, насаженный на тоненькую палочку бутерброд и вопросительно посмотрел на Лукка. Тот негромко произнес:
— Я рад нашему знакомству, Франц.
— Спасибо. И за то, что вы сказали, и за то, что помогли мне увидеть и узнать.
— Вы у нас уже немалый срок, дорогой Франц, мне, да, я думаю, и господину Лукку. было бы интересно знать о ваших впечатлениях, это даст нам возможность посмотреть на Германию как бы со стороны, глазами непредубежденного человека. Могли бы вы попытаться ответить на вопрос: что вам понравилось у нас и что нет?
Я не торопился с ответом. Посмотрел на Ульриха. Он поощрил меня легким кивком.
— Находясь в гостях... я не знаю, как говорить о том, что не понравилось. Уверен, что и вам не все понравилось бы у нас. Слишком велика разница в образе жизни и образе мышления. Но если попытаться говорить о главном... Мне нравится, как организовано дело на фабриках и стройках, как все рассчитано, предусмотрено. Нравится чистота и порядок на улицах. Школы тоже, в особенности сельские. Господин Лукк возил меня в Регенсбург, по пути мы останавливались познакомиться с сельской школой: хорошее помещение, хорошо оборудованные кабинеты, мне, как учителю, было интересно. Что еще? Никогда не думал, что так велики культурные сокровища Баварии... Мне казалось, что в этом тихом и мирном уголке люди появляются на свет, чтобы делать пиво и пить его, а все остальное — в промежутках. В общем-то я, конечно, Германию знал мало. И не только моя в этом вина, слишком много лет мы были далеки друг от друга.
— И все же, дорогой господин Танненбаум, нам было бы куда интереснее услышать, что вам не нравится. Ведь за вашими плечами советский институт, вы изучали и политику и экономику, у вас есть знания и убеждения, мы ценим их. Не стесняйтесь, пожалуйста, забудьте, что вы гость. В ваших жилах течет арийская кровь, наши радости должны быть и вашими, как и наши беды. Вы же понимаете прекрасно, что это частная, товарищеская, ни к чему не обязывающая беседа. Не так ли?
— Я думаю, господин полковник, что не скажу чего-либо нового. Но мои первые впечатления... Одни живут в роскоши, другие — в бараках и едва сводят концы с концами. Так дорого жилье...
— О, тут вы не очень правы. С тех пор как у нас пришла к власти новая администрация, квартирная плата стала значительно ниже, построено много домов для рабочих. Но в другом вы правы совершенно, у нас слишком велика разница социальная, но так было испокон веков, так и осталось: у кого-то больше предприимчивости, сообразительности, энергии, выше способность не вешать носа при неудачах, готовность к риску. Такой человек самой природой предназначен жить иначе, чем тот, кто плохо приспосабливается к окружающей действительности, человек ленивый мускулом и умом. Каждому свое. И я вполне понимаю, почему это так бросается вам в глаза. Да, да, знаю, немало читал про пятилетки, знаю, чего вам удалось достичь за двенадцать последних лет, принося день сегодняшний в жертву будущему. Такая готовность в общенациональном масштабе не может не вызывать уважения. Факт есть факт, жизнь у вас изменилась настолько, что вы, например, имеете право свысока поглядывать на то, что творится в стране такой древней культуры, как Германия.
Я постарался жестом опровергнуть это; полковник продолжал:
— Но мне хотелось бы узнать ваши взгляды не на эти чисто земные проблемы, мне было бы куда важнее и интереснее знать, говорит ли что-нибудь вашему сердцу взлет германского духа, радуетесь ли вы единению, которое удалось достичь фюреру, тому, что происходит на фронте. С Францией покончено, Франция получила то, что заслужила. Не надо быть великим провидцем, чтобы догадаться, что́ ждет теперь Англию. Вам, германцу, дана великая честь стать очевидцем великих событий в жизни рейха. При желании видеть вещи такими, какие они есть, вы многое поймете. О многом задумаетесь.