— Ну, вот спасибо на угощении, миленькая… — проговорил старик, собирая языком упавшие в пригоршню крохи.
— Да уж какое угощенье-то, Садок Иваныч… Не обессудь, голубчик.
— Ладно нам, а по грехам нашим так и за нас перешло… Плоть недугует, миленькая, а и того бы не надо. Прямо сказано: камение претворю в хлебы… Маловерны мы и скудны сущи умом… Ну, как ты поживаешь, Марфа Захаровна? Тепло у тебя, светло, а у других-то, может, и темно и холодно… Получше нас с тобой, а в холоде и темноте сидят. Богатая ты, с тебя и взыску больше: овому убо талан, овому убо два…
— Ох, не говори, Садок Иваныч: пропала моя головушка.
Старик прошелся по комнате, разминая ноги, круто повернулся и строго спросил:
— А ну-ка, скажи, богатая, что с гостями делала?.. Все говори, как перед богом… Скроешь — тебе же хуже.
Марфа Захаровна вместо ответа повалилась начетчику опять в ноги. О, он все знал! С причитанием и слезами она подробно рассказала весь вечер, как забавлялась молодежь и как она, многогрешная, уступила, вместо того, чтобы поначалить за бесоугодные затеи. Начетчик слушал эту исповедь с опущенными глазами и в такт печально кивал головой. Иногда он быстро вскидывал на каявшуюся грешницу глазами и бормотал: «Так… так». Когда речь дошла до стола, он ее прервал:
— Знаю… довольно. Он его всегда поднимает и когтем еще поцарапает. Все знаю. Табашники теперь везде через стол бесов вызывают, а он им когтем: цап!.. Вот до чего дошло… Не бойсь, подавай ему стол. Тоже знает, где вылезти. А ты знаешь, миленькая, что такое есть стол? Ох, великий и непоправимый грех: хлеб на столе едят, миленькая, и с молитвой едят. Помрешь, миленькая, куда тебя положат-то? Вот он тебя тогда со стола-то когтем и зацепит… Верно тебе говорю: везде теперь маловернии бесоиманием занялись, и везде он оказывает свой звериный образ… Ну, дальше говори.
— Да нечего говорить-то, Садок Иваныч!
— Говори все!.. — закричал на нее старик и затопал ногами.
Нечего делать, пришлось рассказывать о внушении мыслей через влияние, причем сама Марфа Захаровна сбивалась на каждом шагу и не умела объяснить всего по порядку.
— Девица с завязанными глазами и подошла к тебе? — спрашивал старик, стараясь понять эту бессвязную речь.
— К самой, и рукой этак ищет… ищет рукой-то, а я со страху даже отодвинулась… Вне себя она как будто сделалась, Клавдия-то…
— А ты сидишь и глядишь, как он ее к тебе ведет? На вот, мол, получай преданное в мои бесовские лапы чадо… Сам-то побоялся ухватить невинную отроковицу, а привел к тебе же и лапу свою мерзкую сует… Как бы я вовремя не подъехал, так он сцапал бы тебя и задавил. Были случаи. От человека один смрад останется…
— Бог тебя принес, Садок Иваныч… Конечно, где же нам устоять, грешные люди… темные…
— Нет, он больше к богатству льнет, бес-то: и слаще есть, и мягче спать, и праздных мыслей больше… Тут когтем цапнет, в другом месте и всю лапу высунет, а богатым-то забава. О, грехи, грехи…
Старик уже раскрыл рот, чтобы обличить нечестивых, но вдруг смолк и тихо проговорил:
— А я к тебе, миленькая, по делу приехал… Надо потолковать с тобой. Чуяло мое сердце, что и у вас неладно… Сперва помолиться надо, а потом потолкуем. Великие знамения явились, Марфа Захаровна… Настали последние Бремена, и земля затворися: народился льстец всескверны. Сын погибельный мечтательну плоть воспринял, и сия убо лестные его козновения в прочих изъявлена быша… Горе, горе душам нашим!
III
Марфа Захаровна повела гостя в моленную. Нужно было пройти целый ряд низеньких комнат, отворить потайную дверь в стене и спуститься по темной лесенке в нижний этаж. Низкая и узкая комната была без окон. В глубине всю стену занимала божница, или иконостас. Иконы были завешаны шелковой зеленой пеленой с нашитым на ней восьмиконечным раскольничьим крестом. В отдельном киоте стояла икона Казанской божией матери в дорогом золотом окладе, усыпанном драгоценными камнями, — она никогда не закрывалась, и перед ней всегда горела неугасимая лампада. Эта икона была родовой и перенесена была в моленную Шелковниковых из разоренного на Имосе знаменитого Кесаревского скита. Около стен шли деревянные скамейки. На них лежали разноцветные «подрушники». В стене у божницы, где стоял раздвижной монашеский аналой, прикреплены были две деревянные укладки — одна с божественными книгами, а другая со свечами, ладаном и кацеями[17].
Отдернув пелену с иконостаса, Марфа Захаровна зажгла перед иконами свечи и лампады. Из потемневших окладов обронного и бассменного дела глянули суровые лики строгановского письма, медные литые складни, образки, кресты и целые иконы. Беспоповцы предпочитают медные иконы, но у Шелковниковых допускалось и старое письмо на досках[18], — оно по наследству досталось из разных скитов, разоренных в гонительные николаевские времена. Зорко оглядев знакомую шелковниковскую святыню и найдя все в порядке, Садок положил установленный начал и сейчас же поставил Марфу Захаровну на поклоны.
— Двести поклонов, миленькая, положишь за свои прегрешения… Нужно было бы тысячу, да вижу твою немощную плоть и остальные сам доложу за тебя.
Трудно было Марфе Захаровне отбивать эти поклоны, но Садок стоял рядом с ней и отсчитывал их по лестовке. Старуха обливалась потом, задыхалась, но начетчик был неумолим. Когда епитимия была кончена, Садок принялся читать нараспев канон Казанской богородице. Он читал в нос, растягивая слова. В некоторых местах голос его прерывался и слышались слезы. Марфа Захаровна молилась с горькими слезами, ожидая какой-то неминучей беды. При мерцающем свете зажженных лампадок и восковых свечей седой старик казался ей пришельцем не из здешнего мира. А он все читал, и слезы текли по его седой бороде…
Кончив моление, Садок в изнеможении сел на скамейку и несколько минут сидел с закрытыми глазами. У Марфы Захаровны отнимались ноги от усталости, но она не смогла сесть и ждала, когда он заговорит.
— Знаешь, что сказано у Игнатия Богоносца: «Всяк глаголяй, кроме поведенных, аще и достоверен будет, аще и постит и девствует, аще и знамения творит, аще и пророчествует, волк тебе да мнится во овечей коже, овцам пагубу содевающ»… А в Кирилловой книге сказано: «Да не бываем к тому младенцы умом влающеся и скитающеся во всяком ветре учения во лжи человечестей, в коварстве козней льщения. Блюдем истинствующе в любви…» Понимаешь?.. «И власть первого зверя всю творит и поклонятся ему… и огнь сотворит нисходити на землю пред человека… работы египетские вместятся»… И этого не понимаешь?..
— Ох, боюсь я, Садок Иваныч… тошнехонько…
— И нужно бояться: будет вне страх, внутрь трепет, глад и жажда, в домех рыдание… Увянут доброты лиц и образов, и лепоты женские увядятся, и желание всем человеком и похоть отбегнет… Восплачется люте всякая душа!..
Начетчик говорил прямо цитатами из раскольничьих цветников[19] — память у него была изумительная. Но все это было только вступлением к настоящему делу, чтобы не так был резок переход от канона к обыденной речи.
— А ты присядь, миленькая, — пригласил Садок изнемогавшую старуху. — Еще бы постоять тебе, да уж лета твои немалые… Был я в Москве, а теперь объезжаю боголюбивые народы… Горе душам нашим: воструби седьмая труба. Знамения везде, а мы слепотствуем в своем малодушии… И огнь сведен с неба, а нам все мало.
— Это ты про телеграф?
— Про него… Твои же слова по проволокам беси волокут.
Мало: жизнь свою начали страховать в Москве… Не надеются на милость божию, а на свою хитрость. Мало и этого: на аер[20] поднимаются и в бездны падают… В Москве мне сказывали, как одна немка на воздушном шаре летала — ухватится зубами за веревку и летит. А другая немка в театре заберется под самый потолок да оттуда вниз головой и бросится… И живы обе. Это как, по-твоему?.. Сами оне собой этакую страсть принимают? Он, бес, подымает их на аер, а потом низвергнет тычмя головой. Есть тоже оне хотят, хоть и немки: льстец их гладом и донимает. То же и с ними будет… Сказывали в Москве же, как бесоугодные пляски творятся всенародно оголенным женским полом, как по трактирам прельщенно распевают бесстыжие немки и жидовки, а властодержцы и богоборные потаковники всякие зломерзские заводы утверждают, идеже люте гибнет и женск и мужеск пол. Так я говорю?..
— Ох, так, родимый мой…
— То-то, так… А зачем внучку замуж не выдаешь? А внуку зачем потачишь?..
— Голубчик, Садок Иваныч, да где же нынче женихов-то возьмешь? Рада бы радешенька с рук сбыть, и случаи такие навертывались, да сама-то Клавдия говорит: «Бабушка, денег мои женихи ищут во мне, а не меня…» Не гнать же ее мне силом!.. Девушка воды не замутит, а не хочет себя потерять. Внучка Полиевкта люблю и знаю сама, что грешу, а как быть мне: разе за ним угоняешься?