ничего хуже, чем когда что-либо воспринимают как само собой разумеющееся.
Но даже при таком жалком начале Феодора верила, что могла бы завладеть Экеболом, будь он обычным мужчиной. Не в том смысле, что он имел особые достоинства или исключительные качества, а в том, что он был непостижим и в высшей степени странен.
Иногда, уединившись, она пыталась разобраться в нем, что также было для нее новым — до сих пор она делала выводы о мужчинах инстинктивно и моментально, но Экебол вновь и вновь ставил ее в тупик.
Он поместил ее в гинекее, женской половине, а сам жил в противоположном крыле дворца. Поначалу он нередко посещал ее поздно вечером. Физически он не был для нее привлекательным — сальная кожа и уныло висящий нос не придавали мужественности его чертам.
Но и с этим можно было мириться. А вот другие его черты иной раз ее даже пугали. Например, у него была тяга к жестокости. Он всегда был самодоволен и жаден, но раболепие, которое выказывали жители провинции, разожгло в нем высокомерие и низкие страсти. Теперь он никогда не забывал напомнить Феодоре, что подобрал ее в публичном доме, и все чаше играл на этой струне, ибо ему нравилось унижать ее.
В беседе он был невыносимо скучен. Без устали толкуя о себе, он, бывало, так утомлял ее этим, что у нее едва хватало терпения сдерживаться.
Иногда на протяжении всей ночи ей только и приходилось, что выслушивать хвастовство Экебола и не забывать восхищаться им. Это стало привычным ритуалом, и она знала все его тонкости, как бы они ни были ей противны.
— Когда ты увидела меня, ты, наверно, и не думала, что будешь жить во дворце наместника, не так ли? — спрашивал он.
— Да, светлейший. Я даже и не мечтала об этом, — с готовностью отвечала она.
— Повезло же тебе, что ты поехала со мной!
— Моя удача превзошла всякие ожидания, светлейший.
Он мог бы уже заметить, что она никогда не говорит нежностей, обращаясь к нему. Теперь она не могла себя заставить это делать.
— Надо заметить, я высоко вознесся, — продолжал он самодовольно. — Наместник в сорок лет — это тебе не что-нибудь, знаешь ли…
Это повторялось по многу раз, и Феодора терпеливо произносила то, чего от нее ожидали:
— Я все время восхищаюсь вашими поразительными успехами.
— Не легко, знаешь ли, управлять огромной провинцией. Люди пытаются обмануть меня, обойти закон и извлечь выгоду любым способом. Но я знаю, как обращаться с собаками. Необходимо вселить в них страх Божий. Только сегодня я поймал одного сборщика налогов, пытавшегося утаить от меня кое-что. Ты ведь знаешь, они должны отдавать часть товаров в виде натурального налога…
У него была привычка подолгу растолковывать простые вещи, будто она была не очень способным ребенком, хоть многое она понимала, пожалуй, лучше его. Но она только кивала, благодаря за науку.
— Этот парень, — продолжал он, — скрыл от меня целую деревню — кажется, его семья живет в ней и вроде бы у них случился неурожай. Он вообразил, что из-за этого они могут не платить налог. А я недолго размышляю, когда дело касается денег. Взял список поселений и вычислил его. Видела бы ты его лицо!
Он наконец перестал потешаться над незадачливым чиновником.
— Что ты сделаешь с ним? — спросила Феодора.
— Естественно, он умрет. Завтра увидишь, как ему отрубят голову, если дашь себе труд спуститься вниз к окружной тюрьме. Ну а деревня исчезнет с лица земли, если не будет уплачен налог в двойном размере. Это научит их прямоте и добросовестности!
Такая неоправданная жестокость была ей противна. Но она могла лишь проговорить:
— Конечно, любой будет выглядеть глупцом, если станет пытаться сравниться умом со светлейшим.
Такая грубая лесть — Экебол не чувствовал фальши — наполняла его самодовольством.
А иногда, хотя и редко, он вообще не желал говорить, а только валяться в постели и получать наслаждение, не считаясь с ее желаниями и чувствами. То, что она, возможно, презирает его, подчиняясь против своей воли, не приходило ему в голову, либо не имело для него значения.
Эти нечастые всплески его мужской природы обычно происходили, когда он был пьян и, следовательно, вел себя особенно оскорбительно. В такие минуты ой получал особое удовольствие, грубо насмехаясь над ней и при этом требуя со странной настойчивостью, чтобы она восхваляла его мужественность, словно не будучи сам в ней уверен.
— Где бы ты была, похотливая крошка, — бывало, начинал он тотчас после ее объятий, — если бы я не подобрал тебя прямо на улице Женщин?
— Я бы сгинула в безвестности, — обычно отвечала она, что доставляло ему неизъяснимое удовольствие.
— А ты ведь и сейчас потаскушка — ты знаешь это? Маленькая сучка с хорошеньким личиком, но в конце концов все равно сучка. Тебе крупно повезло, что я люблю сучек.
— Я осчастливлена, светлейший.
— А что, если ты мне надоешь? — Его лицо злорадно искажалось, черные глаза съезжались к длинному горбатому носу.
— Я не знаю, что тогда случилось бы со мной, — говорила она тихо.
— Ну, тогда поцелуй меня, — он с минуту слюнявил ее губы. — Я люблю сучек, как я уже сказал. Особенно если они любят меня. Ты ведь любишь меня, не так ли?
— Да, светлейший, — соглашалась она, хотя ей хотелось закричать.
— Как сильно?
— Больше всего на свете.
Это было отвратительно, но что она могла поделать?
— Но почему?
— Потому, что ты — великий человек и мудрый правитель.
— Будь честной со мной. Наверняка потому, что я хороший любовник, разве не так?
— М-м… да… — она колебалась.
— Ну скажи, ведь я замечательный любовник?
Феодора кивала, опуская глаза.
— Никто не усомнится в этом.
— Лучший из тех, что были у тебя?
— Непревзойденный. Намного лучше других.
Еще одна ложь, но он проглатывал ее, испытывая странное удовлетворение.
Но его грубая натура не могла обойтись без грязи.
— Это все, что вам, женщинам, требуется, не так ли? — толстые губы складывались в скверную ухмылку. — Вы живете плотью. Вам и дела нет до того, что у человека выше пояса. Но мне это нравится. Я обожаю бабенок, у которых в голове ничего, кроме постели.
Последнее звучало и дико, и хвастливо, хотя хвастать было особенно нечем. В то же время это была насмешка над всеми женщинами.
Ей стали отвратительны его визиты. Иногда, когда она думала о нем, у нее пробегал по коже холодок страха. Что она станет делать, когда наместник действительно отвернется от нее?
С болезненной силой она поняла, что одна вещь,