кошму перед женой и племянницей лист толстого глянцевитого пергаментного картона, исписанного арабскими письменами и усеянного фиолетовыми оттисками круглых и овальных печатей. «Вот!» — сказал Ораз Мамед, и по прыгающим губам и блестящим глазам видно было, что он едва удерживается, чтобы не рассмеяться от души. Он с такой нежностью глядел на племянницу, что Анор Гуль крайне недовольно заявила: «Взял бы палку и выколотил бы из ее боков малость пыли и спеси!» Но Ораз Мамед с торжеством сказал: «Живи! Рожай мне внука, дочка!»
Старики еще посидели, глядя на пергамент, серевший пятном на густо-красном ковре. Анор Гуль раза два открывала рот, не то для того, чтобы завопить, не то для того, чтобы спросить. Но движением руки, загорелой, морщинистой, Ораз Мамед властно останавливал ее. «Рано! — проговорил он. — Сегодня режу барана, нет, двух. Эй, Камбар, — позвал он сына, — сходи в отару, отбери двух пожирнее. А ты, Салим, отправляйся в бухту, привези полную лодку рыбы. Жена, чисть котлы. Зову в гости всех яшулли!»
Искуснейший повар и любитель сам покушать, Мартирос, описывая пир, который устроил по поводу привезенного из Гюмиштепе пергамента с многочисленными печатями и подписями почтеннейший Ораз Мамед, так смаковал тонкости восточных кулинарных рецептов, что сам неоднократно сглатывал слюну. Комбриг, хоть и поел уже кавардака основательно, вдруг тоже почувствовал голод, — такие роскошные кушанья подавались во время пира!
Алексей Иванович нетерпеливо ждал объяснения, что это за спасительную бумагу привез Ораз Мамед из Гюмиштепе, и потому не перебивал рассказчика. Однако, когда дело дошло до разгадки таинственного пергамента, он долго ничего не мог понять в путаных, беспорядочных объяснениях Мартироса. Вероятно, мешал шторм, который ревел, рычал, бился о борт теплохода с явным намерением то ли перевернуть его, то ли проломить ему бок. А на кока вдруг напало смущение. Он стыдливо закрывал глаза, хихикал, кашлял, сморкался и все никак не мог добраться до сути дела.
— «Эй, смертный, подтяни излишек чересчур низко спущенных длинных поводьев!» — изрек когда-то Кабус, сказочный царь здешних берегов, — наконец продолжил Мартирос. — Инженер и вдовушка держались за слишком длинные поводья в своем счастье. И поводья их поведения укоротил сам почтенный Ораз Мамед.
Оказывается, он не терял времени. Во время тоя, когда уже обильным возлиянием верблюжьего молока — чала — и чая почтенные яшулли тушили пожар в желудках от чрезмерно наперченных баранины и морской превкусной рыбы, хозяин дома положил пергамент на ковер, тот самый, что привез из Гюмиштепе, и без всяких околичностей повел речь.
Невероятное, с точки зрения человека нашего времени, оказалось вполне естественным по мнению уважаемых гассанкулийских старейшин.
Когда местный грамотей читал фетву, написанную арабской вязью на плотном пергаменте, все старцы глубокомысленно хмыкали, согласно покачивали и кивали своими мохнатыми папахами и ничуть не удивлялись. В пергаментной грамоте, после «бисмиллы» и восхвалений пророка божия Мухаммеда, говорилось, что такие-то и такие-то светочи исламского учения, мудрецы и толкователи священного писания доподлинно знают и заверяют, что мужское семя в лоне женщины может залеживаться и пребывать срок гораздо больший, чем девять месяцев. Сам пророк Мухаммед подтверждал это. Даже у любимых жен правоверных случалось, что после сношений с мужем дитя рождалось через два и даже через три года, а посему ничего нет удивительного, если у благонравной и целомудренной племянницы почтеннейшего капитана и строителя кимэ Ораза Мамеда, вдовы честной и благопристойной самого святого, преступившего границу жизни и смерти, зачавшего ребенка полтора года назад, таковой родится позже всех сроков, и, да будет на то воля божия, пусть он, то есть ребенок, родится, и пусть восславит, став добрым мусульманином, свет исламской религии, коей служил столь мудро и добродетельно уважаемый ахунд Овез Хан Ходжа. Мир с ним.
— Вот хитрецы, жулики, — хихикнул Мартирос. Он от души развлекался.
«Что скажешь о каких-то гассанкулийских и гюмиштепинских служителях культа, — подумал Алексей Иванович, — безграмотных, темных, когда просвещенные персидские газеты затевают дискуссии на эту тему, а высшее шиитское духовенство выступает даже с фетвами-разъяснениями по поводу того, сколько лет семя может сохранять в лоне матери живую силу».
Во всяком случае, пергамент, при всей своей абсурдности и глупости сыграл весьма счастливую роль — он спас грешную вдову от поношения, издевательств и даже от верной жестокой расправы.
Вдовушка сразу же после утвердительных покачиваний иомудских папах превращалась в почетную матрону Гассанкули. Как же! Она должна была в недалеком будущем подарить миру прямого потомка знаменитейшего, святейшего, увы, ныне покойного ахунда Овез Хана. Все яшулли-гости даже зацокали языками и, проведя руками по своим кустистым бородкам, росшим откуда-то из шеи, прогнусавили и прошепелявили: «Аллах акбар!» — «Бог велик!»
Так была установлена законность беременности вдовушки, и слух об этом с быстротой пули разнесся по Гассанкули, что, правда, вызвало немало язвительных реплик у недругов вдовушки — кумушек и местных сплетниц, завидовавших ее красоте и достатку, ибо они отлично понимали, что к чему, только никак не могли докопаться, кто же настоящий отец будущего ребенка.
Все столь мудро продуманное и благополучно завершенное дело чуть роковым образом не испортила сама беспутная виновница события. Вдовушка подслушивала беседу мужчин. Она вскочила и ринулась было к двери с воплем: «Нет! Нет! Чтобы у меня был сын от этого беззубого ходжи! Нет, нет, я пойду и скажу. Я скажу… я скажу, кто его отец. А если он не желает меня, если он подстроил весь этот разговор — уж не потому ли он уехал в Ташкент, — путей ведь много. Я сама знаю, что делать, а он… По какой дороге желает, по той пусть едет…» Она билась в руках тетки в истерике и наделала столько шуму, что переполошила и почтенных, все еще распивавших чаи и чал стариков и вызвала их совсем неуместное любопытство.
Ораз Мамед, извинившись, вышел в соседнюю комнату и, выждав паузу в причитаниях и воплях девушки, тихо приказал: «Замолчи! Если хочешь удержать свою сумасбродную головку на плечах, замолчи!»
И странно было видеть на суровом его лице слезы…
Конечно, был прав Ораз Мамед. Надо было молчать. Ораз Мамед еще добавил: «Я понимаю — пергаментная фетва вздор. Я не верю ни одному слову фетвы, но я хочу, чтобы ты жила и жил твой ребенок. А от кого он: от ишана ли, от водяного ли, от дракона ли пустыни, мне все равно. Я его воспитаю сам… Не будь дурой и молчи».
Мудр был и разумен Ораз Мамед, рыболов и капитан шхуны, и властно прекратил женские сумасбродства. Он сумел настоять на своем. Скандала в