Читать интересную книгу Воскресение Маяковского - Юрий Карабчиевский

Страшное уничтожение властью, ничего существенного не изменившее в посмертной поэтической судьбе Мандельштама и даже, быть может, прибавившее что-то Пильняку или Артему Веселому,- было бы губительным для Маяковского. Как губительным было бы смещение назад, допустим, к двадцать третьему году, к последним из самоубийственных строчек ("прощайте, кончаю, прошу не винить"), оно также лишило бы его памятника - он бы просто не успел его заслужить.

Семь последних тучных лет его жизни, семь тощих лет его творчества, эти семь отчасти уже посмертных лет - для того специально и были назначены. Этот словно бы творческий замысел внешних сил по отношению ко всей судьбе Маяковского наполняет его жизнь странным и жутким значением.

2 Жизнь поэта, естественно и очевидно, завершают его последние стихи. Смерть может застать человека в любом состоянии, но смерть поэта с удивительной точностью останавливает его перо на нужных словах, таких, чтобы после служили ключом и символом.

"Инцидент исперчен" - последние стихи, переписанные рукой Маяковского, но сочинены они на много месяцев раньше. Последние написанные им стихи это или "Марш двадцати пяти тысяч" ("Враги наступают, покончить пора с их бандой попово-кулачьей"), или, быть может, "Товарищу подростку" ("Мы сомкнутым строем в коммуну идем и старые, и взрослые, и дети. Товарищ подросток, не будь дитем, а будь- боец и деятель!"). Что ж, мы, конечно, могли бы сказать, что как раз эти стихи хорошо выполняют выпавшую им роль - ключа и символа. Но тогда перед нами - карикатура, не портрет, не облик, в конечном счете - не жизнь. Все это в значительной мере соответствует истине, и однако же хотелось бы думать, что не только жизнь Маяковского, но и наш разговор о нем заслуживает более серьезного завершения.

И поэтому мы, в полном соответствии с нашим предметом, повторим подмену, уже ставшую традиционной, и лишим последние стихи Маяковского ранга последних стихов. В этот ранг, давно и вполне заслуженно, возведена его последняя поэма.

Вступление в поэму "Во весь голос" - это квинтэссенция всего его творчества, сгусток его поэтической личности или того, что ее заменяло. И, конечно, главная тема этой предсмертной вещи - заклинание далекого прекрасного будущего, утверждение своего живого присутствия в нем, то есть снова, так или иначе - своего воскресения. Выпишем несколько с детства заученных строк:

Слушайте, товарищи-потомки, агитатора, горлана-главаря.

Заглуша поэзии потоки, я шагну через лирические томики, как живой с живыми говоря.

Я к вам приду в коммунистическое далеко не так как песенно-есененный провитязь.

Мой стих дойдет через хребты веков и через головы поэтов и правительств.

Мой стих дойдет, но он дойдет не так, не как стрела в амурно-лировой охоте, не как доходит к нумизмату стершийся пятак и не как свет умерших звезд доходит.

Мой стих трудом громаду лет прорвет и явится весомо, грубо, зримо, как в наши дни вошел водопровод, сработанный еще рабами Рима.

Как бы мы ни относились к содержанию этих стихов, мы не можем не признать их поразительной силы, их абсолютной словесной слаженности. Безошибочно верно выбраны в поэме все интонационные переходы, все акценты расставлены с безоговорочной точностью, достойной великого мастера. Яркость словесных формулировок доведена до высшего пилотажа, почти все они сегодня входят в пословицу.

Единственная дань "научной фантастике" - развернутое сравнение стихов с войсками, но и этот кусок энергичен и не слишком длинен. Однако же давайте здесь остановимся, проявим некоторую тенденциозность, благо это нам не впервой.

Давайте ухватимся за этот недлинный хвостик и вытащим кое-что покрупнее.

Только ли "к жерлу прижав жерло" - невозможный, неосуществимый образ? А само по себе "жерло заглавий"? А "кавалерия острот" - вообразима ли она? Да и весь строчечный фронт, так красиво словесно построенный, выстраивается ли в реально зримую картину?

Не выстраивается, но самое главное, что этого словно бы и не надо. Вся эта часть поэмы Маяковского - лучший пример виртуозной демагогии, мастерской подгонки под заранее заданный, чисто умозрительный, вполне бумажный шаблон.

В исходном пункте - старый наш друг речевой штамп. Надо было показать аудитории (настоящей? будущей?), что стихи - боевые. Значит, естественно, страницы - войска, рифмы - пики и тому подобное.

Поиск соответствующих аналогий - вот задача, которую выполняет стих, а подогнанные под исходную задачу аналогии не могут быть точны и единственны. Их необязательность очевидна. Пики рифм и кавалерия острот могли быть пиками острот и кавалерией рифм, от этого мало бы что изменилось. На одной странице строки - железки, на другой - линии войск, строчечный фронт. Как связать? А никак, не берите в голову, все это только слова. "В курганах книг, похоронивших стих, железки строк случайно обнаруживая..." Помню, в детстве, специально заучивая эти, бесконечно любимые мной стихи, я никак не мог заставить себя раз навсегда разобраться и не путаться в родительных падежах. В курганах книг, в курганах строк, железки строк, железки рифм... Только взрослая трезвая логика позволяет, и то без особой уверенности, расставить все эти слова по своим местам.

Двигаясь в обе стороны от этого центра, к концу и началу поэмы, мы обнаружим другое, не столь явное, но более важное противоречие, лежащее в основе всей маяковской поэтики.

О чем, собственно говоря, поэма? Она - об авторе. В ней сосуществуют две параллельные темы: грядущее заслуженное воскрешение - и развернутая самохарактеристика, которая и делает его заслуженным.

"Вы, возможно, спросите и обо мне". Потомки мало что знают о поэте, его стихи им неизвестны или недостаточны, и вот поэт вынужден сам рассказывать, кто он такой и чем занимался. Это с одной стороны. А с другой: "заглуша поэзии потоки... как живой с живыми..." Стих войдет в грядущую жизнь, станет обиходным и нужным. Но тогда - наденьте очки-велосипед, все в порядке, и не о чем беспокоиться.

Казалось бы, так, и, однако, чуть дальше возникают те самые курганы книг, похороненные в них стихи и железки строк, лишь случайно обнаруживаемые в общей окаменелой куче. Значит, что же, стих не прорвет громаду лет и хребты веков?

Начинаем заново. Славы нет- и не надо, признания нет -и пускай. Пускай нам общим памятником будет. Умри, мой стих, как рядовой, безымянный. Но если так, если автор примирился и с этим, - зачем же тогда тянуться и превышаться и вздымать выше всех голов партийные книжки? Зачем на самом высоком пафосе выкрикивать немыслимое "Це-Ка-Ка", заклиная этим гортаным клекотом не только будущее, но и настоящее?

Всех этих взаимоистребительных зигзагов было бы более чем достаточно, чтоб дискредитировать, разодрать на части, уничтожить любое произведение. Но удивительным образом для Маяковского они остаются вполне безопасными, ибо касаются лишь тех понятий, которые чужды его системе: чувства реальности, чувства факта, наконец - действительной мотивации.

Самое поразительное в этой поэме - то, что в мире оболочек она совершенна.

Более, чем какое-либо другое произведение, она наводит на мысль о "нечеловечьей магии", о некоей сверхъестественной силе, наполняющей пустые исходно слова.

Недаром Юрий Тынянов, острый читатель, заметил как раз в связи с этой вещью, что стихи Маяковского были "единицами скорее мускульной воли, чем речи". Ни образный, ни смысловой подход не выявят главного в поэме: направленного, мощного потока энергии, почти не связанного с содержанием слов, а как бы проносящегося над ними и захватывающего все, что попадется в пути. Это уникальное произведение, где каждая строчка крылата и нет ни одной правдивой, производит жуткое впечатление.

Над бандой поэтических рвачей и выжиг...

Так и видишь, как он, воскресший в будущем, тяжелый, мрачный, не знающий смеха, огромный как кустодиевский большевик, давя и расшвыривая поэтов, пробирается к какой-то трибуне, непременно высокой и рассиявшейся неживым хирургическим светом, и вверх-вниз и вперед-назад движется огромная челюсть.

Помилуй Бог, уж не сам ли дьявол и есть?

Не в первый раз, вслух или мысленно, произносим мы это слово. Что оно означает в нашем контексте? Наполняется ли каким-то конкретным живым содержанием или остается простым ругательством, обобщенным выражением отталкивания, неприятия?

Вряд ли возможен серьезный и однозначный ответ на этот вопрос. Между тем, охотников обсудить его найдется сегодня немало.

3 Новое религиозное возрождение, которое мы как будто вокруг наблюдаем, не столько приобщило нас к истинной вере(какова она, истинная ?), сколько вернуло нам бога и дьявола(особенно дьявола!) в качестве универсальных средств выражения. Мы вновь получили удобный инструмент, легко приложимый к любой ситуации, к любой судьбе, будь то человек или целый народ. Это дьявол, говорим мы уверенно, а это - не дьявол. А вот это - не дьявол, но кое-что в нем от дьявола. И все становится на свои места, все неясное обретает ясность, больше нечего выяснять, больше не о чем спорить. Заманчиво, верно?