понимании сущности государства и общества оба они опирались на традицию ведения государственных дел через личные отношения (хотя интерес, который Карамзин проявлял к кодификации законов, говорил о том, что его позиция была более сложной, чем у Шишкова). И тот и другой рассматривали самодержавие и крепостное право как нечто само собой разумеющееся, лежащее в основе общественного порядка и не терпящее никаких поправок, кроме добровольного самоограничения по религиозным или этическим соображениям. Их взгляды на международную политику тоже в общих чертах совпадали. Они осуждали опрометчивость Александра, ввязавшегося в 1805 году в войну и согласившегося на унизительные условия Тильзитского договора в 1807-м. Правда, войну 1812 года Шишков встретил с большим энтузиазмом, чем Карамзин.
Шишков и Карамзин представляли собой два разных социокультурных типа личности. Оба были по происхождению небогатыми провинциальными дворянами и имели связи с масонством, но на этом их сходство кончалось. Шишков был на 12 лет старше, получил техническое образование, жил в Петербурге и служил во флоте, а Карамзин получил гуманитарное образование и жил писательским трудом в Москве. Шишков вел жизнь типичного дворянина на государственной службе, безоговорочно преданного трону и алтарю и подверженного распространенной в то время смеси русских и иностранных культурных влияний. Лишь его филологические увлечения выделяли его из своей среды, хотя и тут его морализаторство, недостаток профессионального образования и его своеобразные теории выдавали в нем культурные привычки и вкусы, характерные для всего этого поколения. Карамзин был независимым литератором, более склонным к уединению и лишь в самом общем смысле религиозным. В отличие от большинства дворян, он не интересовался ни службой, ни сельским хозяйством и практически целиком отдавался писательскому делу. Он был исключительно эрудированным человеком и продолжал расширять свой кругозор на протяжении всей своей жизни. Его взгляды на культуру и политику отличались большей глубиной, чем у Шишкова; различалась и воздействовавшая на них социальная среда: если Шишков жил в окружении придворных и государственных чиновников, то Карамзин вращался в кругу московской аристократии. Ни тот ни другой практически не испытывали воздействия кого-либо из зарубежных консерваторов. Карамзина, судя по всему, не увлекали идеи Эдмунда Бёрка (которого он слушал в Лондоне) или Жозефа де Местра (с которым он был знаком), хотя определенные параллели между его собственными взглядами и теориями обоих из них существовали. Но, разумеется, на него оказал влияние интеллектуальный климат, созданный этими и другими европейскими мыслителями консервативного толка [Pipes 1966: 33, 89].
На Шишкова, возможно, повлиял в первую очередь Санкт-Петербург Екатерининской эпохи, где он жил с 13 до 42 лет. Благодаря этой среде его внимание привлекла проблема взаимоотношения между русской традицией (знакомой ему с детства, проведенного в деревне, а также из средневековой литературы) и Европой, которую он видел, служа во флоте. Карамзин же воспитывался в Москве, где иностранное влияние было выражено не так сильно, и впервые попал за границу впечатлительным молодым человеком 23 лет – как раз тогда, когда разразилась Французская революция. Страны, которые он посещал, вызывали у него, в отличие от Шишкова, живой интерес. По возвращении из-за границы он столкнулся с возросшей активностью полиции, арестом его друзей-масонов и ужесточением цензуры, мешавшей его журналистской работе. Он вырос в районе, особенно пострадавшем при восстании Пугачева; ему было всего 30 лет, когда к власти пришел Павел I, продемонстрировавший еще один тип управления страной. Шишков тоже был свидетелем деспотического правления Павла, но на его мировоззрении это не сказалось – разве что оставило общее впечатление о человеческой природе и нравственности.
Важно то, что Шишков как личность сформировался на десять лет раньше, чем Карамзин, в то время, когда абсолютистской власти за границей еще ничто не угрожало, а целесообразность самодержавия и крепостничества в России еще не подвергалась сомнению. Поэтому он воспринимал их как нечто незыблемое, не мог понять тех, кто критиковал старый режим, и гневался на них. Карамзин же в решающие моменты своей жизни воочию видел эти нападки на власть, а изучение истории подтвердило его наблюдения, свидетельствующие о непрочности самодержавия и реальности угрозы хаоса в обществе. Ощущение уязвимости старого режима побуждало его тем более настойчиво защищать самодержавие и крепостничество.
Вклад Карамзина, Шишкова и Глинки в развитие консервативных идей осуществлялся в основном через литературу, что в целом позволяло оставить без внимания вопиющее несоответствие между основами их мировоззрения и реальностью. Ростопчин же был погружен в практическую деятельность как государственный служащий и крепостник и вращался в реальном мире франкоговорящей полуобразованной дворянско-чиновничьей элиты, с одной стороны, и в гуще угнетенной крестьянской массы – с другой. Поэтому даже в своих теоретических построениях он был резок и не питал иллюзий. Этот трезвый взгляд сближал его с Карамзиным – ему не хватало только этических принципов последнего. Если Карамзин (как и Шишков в глубине души) считал, что условием достижения гармонии в обществе и его стабильности является нравственное совершенствование человека, то Ростопчин не разделял этого взгляда. Будучи преданным слугой Павла I, он, в отличие от Карамзина, не верил в необходимость строгого соблюдения законов и не опасался возможности деспотического злоупотребления властью. Его не заботило развитие русской культуры, независимой от европейской, и он писал по-русски лишь тогда, когда хотел пробудить в массах ксенофобию. Ростопчиным двигали политические амбиции, которых Карамзин был начисто лишен. В отличие от других лидеров консерватизма, перенявших высокопарный морализаторский тон немецких просветителей, Ростопчин предпочитал легкое, изысканное остроумие и скептический сарказм, характерные для Просвещения французского, которые чередовались у него с грубоватым стилем помещика из дальнего захолустья. Ростопчин активнее других ведущих консерваторов выступал в защиту интересов и культурных привычек европеизированного старого режима конца XVIII столетия, что парадоксальным образом делало его единственным консерватором в полном смысле этого слова – то есть защитником существующего порядка. Но какими бы разными ни были их предпочтения и теоретические умозаключения, Ростопчин и Карамзин соглашались по многим важным вопросам, в первую очередь касающимся угрозы общественному порядку со стороны как внешних врагов (Наполеона), так и внутренних противников (Негласного комитета, Сперанского, самого Александра I), а также прискорбного морального состояния русского общества, с пьянством крестьян, продажностью чиновников и царящим при дворе лицемерием. Отсюда их страстные заявления в поддержку крепостничества и самодержавия, их враждебность к реформам и откровенно эгоистическая защита дворянских привилегий [Кизеветтер 1917: 25][210].
«Дворянская оппозиция» не образовывала сколько-нибудь оформленного движения – ее объединяло лишь широко распространенное убеждение, что важнейшей задачей правительства является сохранение самодержавия и дворянских прав. Центром, из которого исходило это убеждение, была Москва. Карамзин был его самым глубоким теоретиком, а Ростопчин