Читать интересную книгу Добрый доктор - Дэймон Гэлгут

Сегодня он был в форме. Камуфляжные штаны, рыжие сапоги. Но рубашки на нем не было, и торс — гладкий, почти безволосый — абсурдно контрастировал с нижней половиной тела. Заглянув через его плечо, я мельком увидел комнату, похожую на ту, где останавливалась Занеле. Но его присутствие лишь усилило, если это было возможно, аскетическую безликость гостиничного номера. На полках я увидел его одежду, сложенную ровными вертикальными стопками. На столе лежала разобранная винтовка — детали разложены аккуратными, блестящими рядами.

— Господин полковник, вы позволите к вам на секунду зайти?

Он покачал головой:

— Извините, доктор, но я сейчас занят. Вам придется поговорить со мной в дверях.

Он был сама вежливость, сама отстраненность. Не сомневаюсь, что с теми же интонациями он обращался к людям, которых пытал и убивал. Дескать, ничего личного.

— Господин полковник, — сказал я, — к нам в больницу поступил раненый. Полагаю, вы знаете, что это за человек.

Он спокойно разглядывал меня. Выжидал.

— Я хочу знать, что с ним случилось.

— Не обессудьте… — Он покачал головой. — Мне очень жаль, что я не могу быть вам полезен, доктор.

Он по-прежнему был непроницаемо-вежлив, но сегодня держался со мной уже по-другому. Вчера я был для него просто чудиком, от которого можно брезгливо отмахнуться. Теперь же он насторожился. За его равнодушием проглядывала внутренняя сила, скрытая бдительность. Мы вели игру по установленным правилам, и отныне он лишь делал вид, будто не принимает меня всерьез.

Я сказал:

— Поговорим без обиняков. Вы не обязаны ничего мне сообщать. Но я знаю… Я знаю, что вы стреляли в этого человека — вы или ваши люди. Я рекомендовал вам съездить на военную базу, и вы поехали. Вы считали, что ничего не обнаружите, но кое-что обнаружили. Кто-то бросился бежать или открыл огонь — и вот последствия.

Он не спускал с меня глаз. На его лице выражалось вежливое безразличие.

— Господин полковник, — сказал я. Нотки отчаяния в моем голосе звучали отчетливо для нас обоих. — Разве вы не понимаете, что я чувствую себя ответственным за все, что случилось? Я пришел не для того, чтобы вас обвинять. Не для того, чтобы портить вам жизнь. Я просто хочу понять. Я указал вам, куда ехать. Я не ожидал, что подобное случится, но, сами видите, случилось. Случилось из-за меня, и я осознаю свою роль. Вы тут ни при чем. Дело во мне. Мне станет легче, если я узнаю, что именно произошло. Больше я вас ни о чем не прошу. Пожалуйста, господин полковник, помогите мне. Пожалуйста.

— Не обессудьте, доктор.

— Ну, хорошо. Ответьте мне только на один вопрос. Всего на один. Еще кто-нибудь пострадал? Что с остальными? Они сбежали? Вы их задержали?

— Я не могу ответить на ваш вопрос.

— Ну, хорошо. Забудем о них. Забудем о них обо всех. Меня интересует только один человек: женщина. Та женщина, о которой я вам вчера говорил. Она там была? С ней все в порядке?

— Я не в курсе.

— Всего одно слово, господин полковник. Да или нет. Даже слов не надо — просто кивните или покачайте головой. Она жива или мертва? Больше я ни о чем не спрашиваю.

Он отступил в глубь комнаты. Закрыл дверь. Этим незамысловатым жестом, не дающим никакой надежды на продолжение, был подытожен весь диалог. Я немного постоял, уткнувшись лбом в стену, а затем пошел назад к лестнице.

В больнице снова воцарились тишина и бездействие, но в воздухе висел какой-то почти ощутимый туман всеобщего замешательства. Лоуренс и Сантандеры по-прежнему сидели в ординаторской. Разговаривали только о Техого. Все пророчили, что он не выживет.

Я снова сходил на него посмотреть. Он по-прежнему лежал в операционной, подключенный к оборудованию, которое поддерживало в нем жизнь. Казалось, он наполовину состоит из синтетических материалов, а его органическая половина была бездвижна, пассивна.

Я произнес его имя. Ни малейшей реакции. Я долго стоял и смотрел на него, на его лицо. Заметил на его щеке родимое пятно — чуть более темное, чем цвет кожи. На лбу крохотный шрам в форме полумесяца. Этих деталей я никогда раньше, вплоть до этого момента, не видел. И хотя я много лет прожил и проработал рядом с Техого, но, наверное, впервые ощутил: моя и его жизнь взаимосвязаны.

XVII

На следующий день, хотя дежурства у меня не было, я несколько раз заходил в главный корпус — казалось, ноги сами меня несли, — посмотреть, как там Техого. Мной руководил не долг врача, но какая-то психологическая, глубинная потребность, невыразимая словами. Всякий раз повторялось одно и то же: я долго стоял у изножья кровати, не сводя глаз с раненого. До сих пор не могу объяснить себе, что я надеялся прочесть на его лице.

Иногда я заставал в операционной доктора Нгему. Не менее взвинченная и взволнованная, чем я, она хлопотала у кровати: щупала у Техого пульс, измеряла давление, следила за состоянием зрачков. Столько внимания она никогда еще не уделяла ни одному пациенту.

— Как вы думаете, не пора ли его эвакуировать? — спросил я. — В той больнице ему будет лучше.

— Возможно, возможно. Но сейчас его нельзя тревожить. Состояние слишком тяжелое.

— Вы наверняка сознаете, — заметил я, — что они могут за ним вернуться.

Эта догадка только что пришла мне в голову.

— Кто? — переспросила она.

— Его… товарищи, — сказал я. — Те, с кем он был.

Она уставилась на меня с изумлением, близким к шоку. Никак не могла взять в толк, кого я имею в виду и почему эти люди захотят забрать Техого с собой. Но не задала мне никаких вопросов — просто вернулась к своим хлопотам. Я же до конца дня только и думал что об этом варианте. Зачем они бросили здесь Техого, если он знает все их тайны?

По-видимому, та же мысль пришла в голову и полковнику. На следующее утро Техого приковали наручниками к койке, а в углу палаты появился часовой из числа подчиненных Моллера.

Произошло это в мое дежурство. На обходе доктор Нгема буквально остолбенела, увидев, какие меры безопасности были приняты в ее отсутствие. Притронувшись к серебристому браслету на запястье Техого, она испепелила часового взглядом:

— Кто вы такой? Зачем вы здесь?

Солдат был молодой, белый, совсем юнец, с легким пушком над сардонически улыбающимся ртом. Негодование доктора Нгемы его лишь позабавило.

— Караулю, — ответил он.

— Караулите? Кого?

Он смолчал — вероятно, полагал, что ответ очевиден.

— Это реанимационное отделение, — процедила доктор Нгема. — Сюда закрыт вход всем, кроме медицинского персонала.

— Обратитесь к нашему полковнику.

— Не смейте его приковывать. Мы больше не живем в полицейском государстве. Зачем вы это сделали?

— Есть опасность.

— Опасность? — И она обвела взглядом комнату, точно пресловутая опасность каким-то образом воплотилась в материальной форме: опасность — длина такая-то, вес такой-то — прячется под кроватью. — Я буду жаловаться. Вы не имеете права так с ним обходиться. Я сообщу куда следует.

Но если она действительно пожаловалась или сообщила куда следует, это ничем не кончилось: ни серебристые наручники, ни часовой никуда не исчезли. Правда, последний спустя некоторое время перебрался ко мне в ординаторскую. Вероятно, там ему было веселее. Можно было варить кофе, играть в дартс — какое-никакое занятие. Честно говоря, я и сам был рад присутствию часового. Точнее, тому, что он вооружен. После вчерашнего разговора с доктором Нгемой меня не оставлял страх.

Солдат сидел со скучающим видом — похоже, сам не верил в опасность, о которой толковал. Он не сопровождал меня, когда я ходил в палату. Должно быть, солдату казалось, что неусыпная забота о пациентах — в моем характере, но это был первый случай в моей жизни, когда я так напряженно размышлял над сугубо медицинской проблемой.

Поначалу Техого лежал совершенно неподвижно, точно покойник, выставленный для прощания в гробу. Его поза изменялась лишь тогда, когда его перекладывали. Для профилактики пролежней мне приходилось каждые два часа переворачивать Техого на другой бок. Когда я подхватывал его под мышки, наши лица сближались, и я чувствовал его прогорклое дыхание — дурной запах, поднимающийся из пустого желудка. Тело у него было потное, горячее, обмякшее.

Мне приходилось все за него делать. Пища и воздух поступали в его организм по пластиковым трубкам. Я должен был следить за аппаратом искусственного дыхания и за капельницей. Каждые два часа колоть морфий. Несколько раз мне пришлось опорожнять мешок мочеприемника. Потом пациент обделался — пришлось обмыть его и сменить простыни. Все эти необходимые процедуры входили в обычные обязанности Техого; но для меня они были внове. Вплоть до того дня я ни разу не прикасался к телу Техого. Теперь же я был вынужден ухаживать за ним, точно за самым близким человеком. В аллегорической притче эта работа смирила бы мою гордость, но то была реальная жизнь, банальная, странная и нервирующая одновременно, и ничего похожего на смирение я не испытал.