в плен к врагу.
Затем до колонны дошла весть, подтверждающая потерю последнего немецкого союзника: Вестфальское королевство Жерома окончательно пало, и этот сорванец из семейства Бонапарт уже отправился домой. 27 октября, еще до того, как всем стали известны новости о Лейпцигской битве, «Вестфальский монитор» вышел в последний раз, извещая, что «насущные обстоятельства данного момента вынуждают Его Величество покинуть свою державу». Дальше выражалась лицемерная надежда, что «верноподданные Его Величества проявят ту же преданность и спокойствие, которыми они всегда отличались». Но вестфальцев этот льстивый призыв не тронул. Меньше чем через две недели они с триумфом протащат по улицам Касселя экипаж электора Гессе, но к тому времени король Жером уже пересечет Рейн в Кобленце. Однако королевские претензии умирали в Жероме долго. Живя вместо дворца в обычном доме, он продолжал выставлять караул вестфальских гвардейцев в золотых галунах, в то время как его камергеры из-за отсутствия передней ютились на крыльце. Очевидец описывает эту сцену как «трагедию в исполнении провинциальной труппы»*.
Наполеон, до 23 октября проводивший в Эрфурте реорганизацию армии, наконец занялся военными реалиями. Собрав последние сохранившие верность баварские части, он разъяснил им ситуацию, в которой находится их монарх, и разрешил им уходить, одновременно в письме баварскому королю заявив, что в данных обстоятельствах вынужден был бы считать их военнопленными. На острове Святой Елены он вспоминал о дезертирстве немцев без озлобления. «У меня никогда не было оснований жаловаться на наших союзников-князей, — говорил он. — Добрый саксонский король хранил верность до самого конца. Король Баварии признавался, что он сам себе не хозяин. Благородство короля Вюртембергского было особенно замечательным. Князь Баденский подчинился лишь силе, когда у него не оставалось иного выхода. И все они вовремя предупредили меня о надвигающейся буре, чтобы я мог принять необходимые меры предосторожности». Он оправдывал правителей, а не подданных — странное суждение со стороны человека, имевшего столько возможностей оценить верность бывших гусар и гренадер, которых он возвысил, по сравнению с верностью сержантов и рядовых, державшихся до конца. Возможно, при оценке немецких сатрапов, занимавших при империи высокие должности, он должен был понимать неизбежность пангерманизма и непреодолимую силу влияния таких патриотов, как барон Штайн. Через пятьдесят семь лет после того, как последний французский солдат убрался за Рейн, объединенная под эгидой Пруссии Германия стала реальностью. Нынешнее поколение европейцев имело две возможности засвидетельствовать, какими бедствиями это обернулось для Европы. Современное германское давление на Запад началось весной 1813 года. Оно трижды достигало пика в пределах одной человеческой жизни — между 1870-м и 1945 годом — и было остановлено только ценой многих миллионов жизней и новым разделом Германии в конце Второй мировой войны. Вспоминая к концу своей ссылки на острове Святой Елены о русской кампании, Наполеон оправдывает ее необходимостью остановить русскую экспансию, чтобы сохранить глобальный баланс сил. В наши дни западный мир согласится с его точкой зрения. Но согласится ли он с тем, что кампания 1813 года привела к разграблению Лувена в 1914 году и к газовым камерам Дахау в 1939–1945 годах?
После ухода верных баварцев Наполеон созвал поляков и предложил освободить их от союзнических обязательств. Но они решили сражаться дальше. Ничего другого им не оставалось. Было очевидно, что их родина теперь будет поделена между Россией, Австрией и Пруссией, и самый большой кусок потребует царь. Понятовский мог бы достичь высоких чинов в русской армии, если бы не был таким патриотом. Но он предпочел связать свою судьбу с человеком, который всегда обещал восстановить древнее королевство, но так и не сделал этого, после чего до конца жизни сожалел о невыполненном обещании. Когда царь и его союзники приближались к восточному берегу Рейна, польским солдатам не на что было рассчитывать в Польше. Все они до единого остались в рядах Великой армии и почти все погибли в ее последних битвах.
II
Ханау, последнюю серьезную битву кампании, сравнивают с битвой под Красным, западнее Смоленска, в ноябре 1812 года. Их сходство очевидно.
И та и другая закончились неожиданной победой потрепанной французской армии, открывшей себе дорогу к отступлению. Кроме того, и в том и в другом случае людей в атаку вел лично Наполеон, что повышало боевое рвение солдат.
Марбо, возглавлявший легкую кавалерию Эксельманса — его бригада была составлена из 23-го и 24-го егерских полков, — имел сомнения в разумности походного порядка. Дорога шла через густые леса, окружавшие ущелье Гелухаузен, прорытое рекой Кинциг, и, по его мнению, кавалерию следовало поставить в арьергарде, заменив ее рассыпной цепью стрелков. Но никаких приказов на этот счет не последовало, и легкие кавалеристы продолжали углубляться в ущелье, пока на повороте не столкнулись нос к носу с гусарами Отта — авангардом австро-баварской армии, стоявшей в Ханау. Марбо мгновенно узнал врагов по их театрально-красивой форме. «Можно было подумать, что они явились с бала или из театра», — пишет он, сравнивая их сверхшикарное облачение с мундирами собственных эскадронов, вобравшими в себя дым, пыль и лагерную грязь двух кампаний. Но красивая форма не помогла выдержать атаку французских егерей. Не потеряв ни одного человека, Марбо обратил гусар в бегство, и в этом преследовании австрийцы потеряли более двухсот человек убитыми и ранеными. «Мы захватили, — пишет Марбо, — множество превосходных лошадей и мундиров с золотым шитьем».
Вырвавшись из ущелья, егеря ожидали увидеть строй вражеских пехотных батальонов, но, к счастью для них, враги сделали ту же ошибку, что и французы. Там стояла только кавалерия, и ее увлекли за собой бегущие гусары. Беглым шагом подошла французская пехота, приготовившись к генеральной атаке. Настроение в имперском лагере царило отчаянное. Либо враг будет разбит и рассеян, либо ни один уцелевший под Лейпцигом не доберется до Рейна.
Следующим утром, 30 октября, стало ясно, что генерал Вреде сделал ту же ошибку, что и Макдональд на Кацбахе, — поставил большую часть своих людей спиной к реке, к тому же их первая линия оказалась на краю леса. Деревья не давали оценить малочисленность французов — не более 6000 штыков, готовых к атаке, плюс кавалерия Себастиани.
По словам Марбо, бой больше походил на охоту — схватки, перемещавшиеся от дерева к дереву и с поляны на поляну, но, когда враг был выбит из леса, французы наткнулись на главную боевую линию врага в 40 тысяч солдат, которых прикрывала батарея из восьмидесяти пушек. В тылу у баварцев находился единственный Ламбойский мост, и, если бы Наполеон мог ударить всеми своими силами, битва закончилась бы через час полным уничтожением и пленением армии Вреде. Однако